Эрнст Питаваль - Голова королевы. Том 2
Эти приготовления были окончены, когда парижская полиция доставила в дом посольства двоих молодых людей, которые были введены к посланнику поодиночке.
Один из них был младший брат лорда Стаффорда, другой — его приятель, Морди, также состоявший секретарем при посланнике. Лорд Стаффорд жестоко разбранил того и другого за их непристойную выходку и сказал им, что они должны ехать в Англию, где получат новые распоряжения. Виновные не смели возражать и немедленно отбыли разными путями в Лондон, каждый в сопровождении двух слуг.
Так как путешествие совершалось на курьерских лошадях, то путники скоро достигли гавани Па-де-Кале и отплыли в Англию, где обнаружилось, какого рода меры были приняты против обоих так поспешно высланных жуиров. Эти меры были для них совершенной неожиданностью, и единственным утешением виновным послужила надежда, что они снова свидятся между собой в лондонской долговой тюрьме.
Молодой Стаффорд тотчас написал оттуда матери, и хотя старший брат упрашивал ее подольше подержать взаперти юного повесу, однако материнское сердце не выдержало, леди Стаффорд уплатила долги младшего сына, и он был выпущен на свободу. Его же друг Морди оставался в тюрьме до тех пор, пока Стаффорд не освободил его в день обнародования смертного приговора Марии Стюарт; оба они вздумали потешаться в этот день, подстрекая народные массы к различным крайностям.
Как это часто бывает, подчиненные Пельдрама приняли этих молодых шалопаев за опасных бунтовщиков, что вызвало их преследование и арест. Морди был принужден в конце концов откровенно рассказать о своих обстоятельствах, и так как ни он, ни Стаффорд, собственно, не совершили никакого преступления, то Морди снова посадили в долговую тюрьму, тогда как судебное преследование против Стаффорда было прекращено.
Но хотя мать и выкупила Стаффорда из долгов, однако она не собиралась сделать для него еще что-нибудь и тот оказался лишенным всяких средств. Рассерженный на мать и брата, он очень скоро перенес этот гнев на других лиц, и когда посещал в тюрьме своего друга, то они жестоко бранили вдвоем всех тех, кто вредил им или преследовал их.
Это привело обоих ветреников к тому, что они принялись строить планы насчет того, как бы им разжиться деньгами. И вот приятели уговорились между собой обратиться к французскому посланнику с предложением такого рода: они брались убить королеву Елизавету, если каждому из них заплатят по сто двадцать червонцев. Но если вспомнить, что Пельдрам уже вел переговоры с Морди и Стаффордом, а Валингэм давал Пельдраму указания насчет их обоих, то дело принимало совсем иной оборот. Во всяком случае выговоренная плата за преступление была весьма ничтожна.
Заговор между двоими искателями приключений был вполне обдуман; но Бельевр покинул Англию, и потому молодой Стаффорд обратился к Шатонефу. Старое родовое имя открыло испорченному юноше доступ к посланнику и как раз в такое время, когда француз был сильно занят, диктуя письмо своему секретарю Кордалю.
На вопрос, чего он желает, Стаффорд объявил, что некто, содержащийся в долговой тюрьме, может сообщить посланнику важные сведения, касающиеся Марии Стюарт.
Как раз в то время Шатонеф особенно хлопотал в интересах шотландской королевы; в сообщении, предложенном ему каким-то арестантом, он не видел решительно ничего таинственного и потому велел своему другому секретарю, Дестранну, отправиться вместе с Стаффордом к означенному лицу и переговорить с ним.
Стаффорд и Дестранн отправились в Ньюгейт, где в то время содержались несостоятельные должники. Здесь Морди открыл посетителю без утайки свой план и свои намерения, Однако Дестранн назвал его сумасбродом и в сильнейшем гневе покинул тюрьму, а также обоих достойных приятелей. Шатоннеф, со своей стороны, дал знать Стаффорду, чтобы тот не смел больше показываться в доме посольства, если не хочет, чтобы на него донесли.
Однако Стаффорд предупредил возможность подобного доноса, сделав сам на посланника донос о том, что он будто бы старался склонить его и Морди к убийству королевы Елизаветы.
Несмотря на нелепость подобного обвинения, было возбуждено следствие. Дестранна арестовали, бумаги Шатонефа опечатали, а Елизавета написала угрожающие и строгие письма Генриху III. В продолжение многих недель всякое сообщение Англии с материком было прервано, и это, пожалуй, также входило в планы Валингэма.
После глупой истории Морди и Стаффорда, главные виновники которой, впрочем, бесследно исчезли, казалось, не было больше никакого основания щадить Марию Стюарт, тем не менее Елизавета все еще не решалась дать приказ об исполнении смертного приговора.
Первый раз в жизни у королевы обнаружились признаки уныния и меланхолии. Елизавета прекратила все свои обычные увеселения, в особенности охоту. Она искала уединения и по временам впадала в мрачное раздумье. Несмотря на ее болезненное состояние, настойчивый Валингэм не давал ей покоя. Он умел добраться до нее в любое время и, требуя вновь смерти Марии Стюарт, жестоко мучил этим английскую королеву.
В своих переживаниях она то и дело возвращалась к прежней мысли — тайно избавиться от Марии. Однако проницательный Валингэм решительно не мог сообразить, на что намекала королева. Наконец Елизавета поняла, что со своими планами ей надо обратиться к кому-нибудь другому.
Однако случаю было суждено прервать ход этих событий. Новый заговор в пользу Марии, о котором она решительно не подозревала, разразился, как гром, с невероятной внезапностью.
Глава двадцать первая
ХОРОШИЕ СОВЕТЫ
День этот был для могущественной королевы Англии одним из самых дурных. Советники ее короны, возвращаясь в зал из ее комнаты после очередного доклада, одним своим видом уже свидетельствовали о мрачном настроении своей повелительницы. У королевы остался один только Валингэм. С некоторого времени Елизавета стала предпринимать над ним совершенно своеобразные экзерциции, однако он выказывал себя при этом таким же несообразительным, как глупейший новобранец из крестьян при наставлениях унтера. Правда, и намеки, и заигрывания Елизаветы тоже не превосходили ясностью цветистой речи и унтера, но Валингэм, этот всегда столь тонкий государственный человек и прирожденный полицейский, должен был бы стыдиться, что в этом деле проявил так мало сообразительности. Отчего Елизавета еще более сердилась на него, обыкновенно такого покладистого и услужливого, а теперь — невыносимо упрямого, словно заезженная лошадь.
После утренних разговоров с Валенгэмом душевная болезнь Елизаветы зачастую возрастала до настоящих пароксизмов, когда было очень трудно иметь с ней какое- либо дело. Но в такие минуты наготове держали козлов отпущения, способных принять на себя первые потоки ее гнева, и с этой целью Бэрлей очень часто пользовался графом Лейстером.
Отношения обоих лордов друг к другу ни на волос не улучшились с тех пор, когда Лейстер убедился, что казначей содействовал его падению. Но в то же самое время политическое ничтожество Лейстера высветилось еще яснее, да и сам он приближался к тому переходному возрасту, когда красивый мужчина превращается в престарелого фата.
Лейстер глубоко ненавидел Бэрлея и не доверял ему, но каждый раз попадался на удочку Бэрлея, когда тот делал вид, будто верил, что фаворит Елизаветы имеет особое влияние на королеву.
И в этот роковой день, когда по окончании аудиенции лорды вышли из покоев королевы, лорд-казначей дал понять Лейстеру, что хочет переговорить с ним. Лейстер принял это сообщение с выражением холодной вежливости, и оба лорда уединились у окна.
— Милорд, — начал Бэрлей, — я принужден задать вам нескромный вопрос и даже, быть может, упрекнуть вас кое в чем…
— А именно? — с удивлением спросил Лейтстер.
Он был поражен особенным тоном, которым начал разговор Бэрлей.
— Мне кажется, что вы пренебрегаете нашей всемилостивейшей государыней!
— Милорд! — возмутился Лейстер.
— Простите, но как может тогда ее величество так долго пребывать в столь дурном настроении, если за ней ухаживают с должным вниманием и заботливостью?
— Да разве же вы не видели и не слышали, — с раздражением сказал Лейстер, — как она обошлась со мной сегодня?
— Преданный слуга коронованной особы должен уметь все перенести. Благоволением дарственных особ нельзя пользоваться без известных жертв, это — столь же лестное, сколь и полное ответственности положение! Ведь почти преступно выказывать неудовольствие там, где вы должны проявить двойную заботливость и внимание!
— Но послушайте, милорд Бэрлей…
— Дайте мне договорить до конца, милорд! Мы беседуем с вами наедине, и слова, которые говорятся в интересах нашей государыни, нашей высокой повелительницы, не должны и не могут оскорбить вас. Но ваше неудовольствие превращается в государственное преступление, раз благодаря ему у королевы продолжается дурное расположение духа!
