Валентин Азерников - Долгорукова
Как быть, как жить дальше?
Он верил в Лориса. Лорис был умён, проницателен и распорядителен. При нём террористы приумолкли. В каждом очередном докладе — а они теперь стали ежеутренними — он сообщал о новых арестах опасных заговорщиков. Его люди бдели во всех концах империи. Он загребал всё шире и шире.
— Могу доложить, Государь, итог нашего вторжения в частную переписку за истекающий год. В семи крупнейших городах России перлюстрации подверглись 363 253 письма. Найдено необходимым учинить из них 3 344 выписки.
— Мало, — сказал Александр. — Чиновники чёрных кабинетов простоваты. Эзопова языка не понимают.
— Согласен. Но надобно принять во внимание, что это по большей части народ малообразованный, лишённый проницания. Они понимают только прямой текст и чужды иносказаниям. Выпускники же университетов полны либеральных идей и такого рода заработком брезгуют.
— Жаль. В чёрных кабинетах должны сидеть люди с воображением и университетским образованием. Стоит основательно повысить этим чиновникам жалование, даровать им какие-нибудь льготы. Ты подумай об этом.
— Беспременно, Государь. Это очень верная мысль. Боюсь только, что министр финансов Александр Агеевич Абаза воспротивится.
— Прежде я бы и сам воспротивился столь великому размаху перлюстрации, — грустно сказал Александр. — Это, скажу прямо, довольно гадкое занятие, оно мне претит. Но ведь с волками жить — по волчьи выть. Столь размахнулась крамола, столь дерзко действуют её приверженцы, что нам ничего другого не остаётся.
— И я стоял бы за постепенность в государственных преобразованиях, за разумность и либеральную направленность реформаторских шагов, наконец, за народное представительство во власти. Нет, они желают всё хапнуть сразу.
— Не только хапнуть, но разрушить. Разрушить, не умея строить. Это все недоучки, Лорис. Несостоявшиеся, изгнанные, ущербные, просто умалишённые.
— Скоро они будут у меня в руках, — самодовольно произнёс Лорис.
— Не хвались, идучи на рать, — буркнул Александр. — Я и во дворце то не могу навести порядок, в службах творится чёрт знает что, а ты замахнулся на всю империю. Я учинил разнос Адлербергу — совсем отбился от рук. Отправлю его в отставку — разгильдяйство его стало нестерпимо.
В Зимнем, да и в Царском в самом деле творилось чёрт знает что. Над дворцовой челядью по существу не было глазу, и она сорвалась со сворки. Тащили всё, что плохо лежит. А плохо лежало — без присмотра и учёта — ох как много всякого добра. Несчитано-немеряно! Прежде за каждым лакеем был присмотр, но мало-помалу он слабел, а потом и вовсе не стало. На службу во дворцовое ведомство брали с величайшей осмотрительностью. И её поглотило разгильдяйство. И то сказать — государь и государыня проводили время в долгих разъездах: то в Ливадию, то в Баден-Баден, то в Канн, то ещё куда-нибудь. А когда бывали — в службы не спускались: знали, что есть министерство императорского двора, коему надлежит блюсти порядок.
Распустёха «Сашка» — граф Адлерберг — глядел на всё сквозь пальцы. Он более всего любил вкусно поесть, сладко поспать и посидеть за столом зелёного сукна.
Подначальные докладывали ему:
— Вась сиясь, надоть исправить мебель в конвойной.
— А, исправляйте, — отмахивался он.
— Столяров, стало быть, да плотников нанять следует.
— Нанимайте...
— Деньги, стало быть, платить...
— Платите...
— Бумага на то требуется...
— Пусть изготовят. Я подпишу. Эк, пристали! На то есть заведующий, пусть распорядится.
Столяра Степана Батышкова приметили в Новом Адмиралтействе — там возникла надобность в срочном поправлении отделки императорской яхты «Александрия». Работа предстояла тонкая и старший над столярами Григорий Фёдоров Петров искал мастера по полировочно-лакировочной части. Известное дело: дерево, особенно красное и других благородных пород, требует не только рук деликатных и ловких, но и понимания его души.
— Душа у него беспременно есть, — говорил Петров. — Грубости не любит, не всякий лак примет. Ты его сначала огладь, пойми самое нутро, по-учёному текстуру. Ежели, скажем, против шерсти гладить, оно обидится. Дерево осторожности требует, нарушишь его текстуру, оно и взъерошится, нагрубит.
Батышков всё это отлично понимал, дерево чувствовал, как живое. Полировал-лакировал с такою тонкостью, что как в зеркало можно было глядеться. Для каждой породы свой набор морилок, политуры и лаков был.
Петров его хвалил, высоко ставил, и когда в Зимнем хороший столяр потребовался, он Батышкова горячо рекомендовал своему приятелю Бундулю, который был там за старшого.
Так Батышков оказался в мастерских Зимнего Дворца. Мужик он был справный, чистоплотный и работящий. Поместился вместе с двумя другими столярами. И сейчас же был признан: читал да писал, как дворянский сын, хоть и был родом из крестьян Олонецкой губернии.
Чуть что непонятно — к Батышкову. И как Земля обращается вокруг Солнца, и про заморские страны и народы, и что есть месяц на самом деле. Всё мог объяснить, растолковать.
— Ты что ж, не в университете ли учился? — приставали к нему товарищи.
— Самоуком выучился, — отвечал обычно Батышков. — Очень было интересно знать про всё. Потому курс училища прошёл. На большее — пороху не хватило. На заводах питерских работал — это ли не школа: Сампсониевском, Александровском, Балтийском. Книжки читать надо, братцы, через них человек мудреет.
— Оно конечно. Да только опосля работы не до книжек.
— А как же я?
— Ты небось двужильный. Эвон, нас в сон клонит, а ты лампу придвинешь, да знай себе шелестишь-листаешь.
Нравился Батышков всем — и начальнику мастерских, и собратьям столярам, и даже жандарму, дежурившему у входа. Не пьёт, не курит, прилежен, заработок хороший. Вот был бы холост, так лучшего жениха дочери не сыскать.
Приглядывался Жан-жандарм — его звали Иваном, а мастеровые окрестили Жаном — жан-дарм — к Батышкову, заводил с ним любезные разговоры и всё более убеждался: и собой видный, и поведения отличного, и характер добрый. Ну чем не жених Насте.
Переборчива дочка, однако ж должен Батышков ей прийтись по Душе. Да и она девка ладная. Свести бы.
— Нонешнее воскресенье приходи-ка ко мне в гости, — пригласил. — С семейством познакомлю, посидим-поворотим да в донышко поколотим.
— А я непьющий.
— Будто уж совсем не приемлешь? — удивился жандарм.
— Разве что рюмашку-другую ради приятного знакомства да на праздник.
— Вот-вот, ради знакомства, — обрадовался жандарм. — Дочь у меня, Настя, пригожа, однако больно привередлива. Не хочу, говорит, за дюжинного человека замуж, подавай мне образованного, с ним-де жить интересно. А ты у нас образованный, столяры да плотники ходят к тебе с вопросами. И на всё у тебя есть ответ. Вот я ей и сказал: приведу к нам такого, образованного, стало быть.
— Ладно, коли так — приду, — согласился Батышков.
Жандарм жил на Литейном. В назначенный час, минута в минуту, Батышков уже стучался в дверь. Жан-жандарм провёл в столовую. Стол уж был накрыт, супруга и дочка подошли с поклоном. И тотчас пригласили отведать, чем Бог послал.
Бог послал изрядно. Ради такого случая был внесён даже поросёнок с кашей.
— Богато живете, — сказал Батышков. — Я человек не балованный, привык ко всему простому. Да и некогда куховарить: колбаса да хлеб вот наша мастеровщинная еда.
— Нет, брат, когда заживёшь по-семейному, тогда и получишь вкус к богатому столу, — подмигнул Жан-жандарм.
Настя была молчалива и всё приглядывалась к гостю, но тотчас отводила глаза, когда он замечал её внимание.
Жандарм поднял рюмку и провозгласил:
— За приятное знакомство! Чтоб оно не прерывалось и крепло, — и, крякнув, выпил, при этом опять подмигнув Батышкову. Заметив, что тот не допил, укоризненно сказал: — Такой был тост задан, что следовало выпить до дна.
— Непривычен я, — оправдывался Батышков.
— Уж первую-то следовало осушить до капли, — не унимался Жан.
— Папаша, не настаивайте, — вдруг вымолвила Настя. — Не то получится как в басне Крылова «Демьянова уха». Господин знает свой предел.
— Покамест нету главного хозяина, можно дать себе волю, — продолжал своё Иван. — Одначе вскорости будет самолично. Строгости-то, чуешь, начались, посторонних пущать не велено. Вот-вот обходы начнутся, новых надзирателей набрали, а всех стариков уволили. Скоро и до меня черёд дойдёт, — вздохнул он. — А все эти социлисты проклятые, из-за них переполох. Слышал небось, царский поезд задумали взорвать близ Москвы. Господь упас. Наш брат жандарм сицилиста за версту чует. В Елисаветграде на вокзале подходит к одному: «Кто таков?» «Обыватель, мол, Ефремов». Паспорт чин по чину. А служивый видит: не Ефремов он вовсе, а еврейчик. Обыскал, а при нём револьвер, а в поклаже, этот, динамит. Дружкам своим вёз, кои хотели царский поезд взорвать. Два пуда! И откуда только берут?!
