Зинаида Чиркова - Граф Никита Панин
Пораженное собрание молчало.
— Свой дворец под чумных отдаете? — едва выговорил Еропкин.
— Да мне одному и шалаша много, — рассмеялся Орлов. — Вот и располагайтесь, лекари…
Восхищенная публика зарукоплескала.
— А людей нехватка, — решил Орлов, — пусть так будет, набирайте крепостных, которые захотят с чумными возиться, всем им свобода будет!
Никогда еще по Москве не было предпринято таких крутых мер, никогда еще никто из вельмож не позволял себе так широко и щедро распоряжаться своим достоянием…
— А которые мертвые, вывозить их надобно, — опять сказал Орлов, обращаясь ко всему собранию, — выпустите узников, которые в тюрьмах зря хлеб проедают, дайте им в руки повозки да все снаряжение, пусть работают. И освободите, поди, много и невинных сидит. А которые самые злостные, что ж, пусть и они узнают горе народное…
— С собой привез я Ерофеича, — продолжил Орлов, — вы не думайте, что приказываю вам, а попробуйте, может, поможет. Кислой воды в большом количестве привез, так что хватит на всех…
Весть о щедром, добром и деятельном князе и его изумительных распоряжениях так скоро распространилась по Москве, что горожане повеселели.
А распоряжения следовали одно за другим — велено было доставить в Москву торговцев съестными припасами, закупать у них продукты и продавать по более низкой цене. Разницу Григорий обязался доставить и из казны, и из собственного кармана, пригласил к тому же и московских богачей. Однако московский люд не только голодал, не было работы ни для кого; все остановилось в матушке-Москве. Григорий затеял большое строительство — надо было углубить ров вокруг города, чинить и заново строить дороги, осушать болота, с которых летела на город несметная туча комаров. За все эти работы приказал Григорий расплачиваться поденно, а изделия ремесленников — покупать казне…
Дворец Орлова сразу же наполнился больными. На некоторых пробовали и лекарство Ерофеича — обтирали тело, а некоторые просили и капельку внутрь. Может, от уксуса да процедур докторов, а может быть, и в самом деле травяной спиртовый настой спас многие жизни. Однако работа закипела. Еще исходили черным дымом костры на улицах, где сжигались смрадные тряпки больных, еще тянулись по переулкам бесконечные повозки с гробами, еще не умолкали день и ночь похоронные песнопения в церквях, но умелая организация, средства, а сверх того, щедрость и душевная доброта важного и влиятельного сановника из Петербурга скоро сделали свое дело.
Начали открываться съестные лавки, подешевел хлеб, московская голытьба получила работу и заработок, стали пробегать по улицам и прохожие, а у модных лавок скоро стали скопляться и московские барышни, жаждавшие модных украшений, и кружев, и лент, и перчаток.
Медленно, словно в полусне, просыпался к жизни большой город, гудел колоколами, рдел солнечными лучами в золотых маковках храмов, снова у Варварских ворот собиралась беднота, чтобы приложиться к лицу заступницы Богородицы, и снова открылись ящики для медных копеек — добровольной дани богомольцев.
Полиция выловила и многочисленных сирот, потерявших кормильцев и скитавшихся по улицам. Малышня промышляла чем могла — крала в лавках крендели, влезала в дома через крохотные оконца, воровала и торговала. Всех их приказал Орлов приютить в воспитательном доме. Но и дому этому тоже не хватало помещений — сиротство в Москве было такое, что один воспитательный дом не мог вместить всех, кому нужен был кров.
Ближние дома к воспитательному дому Орлов предложил купить, расширить место для сада и парка, и через два-три месяца не осталось на улицах Москвы ни одного беспризорника, который не был бы определен к воспитанию казной. Там уж как их воспитывали, это лежит на совести тогдашних надзирателей и воспитателей, но кормили и поили сирот, обучали ремеслу и выпускали в жизнь с профессией и какими-никакими деньгами на обзаведение.
Под присмотром Орлова занялась администрация и расследованием кровавого бунта, оставившего по себе недобрую память в виде обезображенных церквей, разграбленных и изуродованных монастырей, частных домов и усадеб.
Свидетелей бунта было много, но ничего определенного открыть не удалось. Выяснялось, что просто взбешенная толпа озверевших людей превратилась в мародеров и убийц, действовала по наитию, как Бог на душу положит. Не было у бунта ни организаторов, ни головы, ни хвоста, как говорила потом Екатерина со слов Орлова. Это была просто чернь, безумная, озверевшая, сметавшая все на своем пути, доведенная до отчаяния и помутительства рассудка.
Кое-кого схватили, жестоко наказали, но последствий от бунта уже не осталось, и сам Григорий Орлов потом признавался: «Хотя по самой справедливости и должно стараться в изыскании истины доходить до самого источника, от чего преступление начало свое получило, дабы виновные по существу преступления были наказаны по точности их вин, но в нынешних, крайне тяжких обстоятельствах нет ни времени, ни способов достигнуть сего»…
Многие свидетели рассказывали Орлову о том, как молодая, одетая в господское платье женщина пыталась остановить толпу у Варварских ворот, как уже в разорванном платье и с избитыми руками бросалась на колени перед убийцами митрополита и умоляла не трогать его, но толпа отшвыривала ее в сторону, а женщина не унималась, и бежала вместе со всеми, и опять молила толпу, и кричала, и хрипела уже сорванным голосом, чтобы остановились, опомнились, но толпа не слушала ее.
Григорий Орлов благоговейно выслушал эти рассказы, приказал сыскать эту женщину, чтобы поблагодарить ее за тяжкие, хотя и не увенчавшиеся успехом усилия. Ее искали, но не нашли. Так и осталось неизвестным московским жителям имя женщины, не испугавшейся озверевшей толпы…
То ли жесткие и крутые меры, предпринятые Орловым, то ли уже близкие холода задушили чуму, а порядок и ход дел в Москве были восстановлены только благодаря его вмешательству. Он прекратил панику, избрал правильную тактику для усмирения толпы, сделал многое для облегчения жизни городской бедноты. Долго еще ходили легенды по Москве о прекрасном великане, задавившем чуму крепкой и властной рукой.
Через полгода не осталось и следа от болезни, и опять поплыли над Москвой праздничные перезвоны колоколов, запели ангельскими голосами московские певчие славословицы Господу за дарование жизни московскому люду.
Город ответил горячей благодарностью Григорию Орлову — великолепные триумфальные арки воздвигнуты были в его честь, Царское Село украсилось Мраморными воротами. По случаю его подвига была выпущена специальная медаль. На одной стороне ее выбит был римский юноша Курций, принесший себя в жертву и бросившийся в пропасть, а на другой — профиль Григория Орлова с надписью над ним «И Россия таковых сынов имеет».
Екатерина хотела было, чтобы надпись гласила: «Такова сына Россия имеет».
Но Григорий, усмехнувшись, сказал, что это будет обидно для других сынов Отечества, и посоветовал сделать более скромную надпись.
Мария Родионовна об этой поре жизни написала Никите Ивановичу коротенькую записочку из Петровского:
«Я хотя недавно к вам писала, но чтоб вы не сочли, что я чумой умерщвлена, для того я своеручно почтение мое вам и княгине Александре Ивановне через сие свидетельствую и, невредимо пребывая, еду сейчас с Петром Ивановичем на охоту верхами. Катенька и Никитушка совершенно здоровы»…
Победителем вернулся в Петербург фаворит, и императрица уже думала, что снова расцветет ее весна — она не на шутку была привязана к Орлову, и он снова подтвердил свое молодечество и геройство. Екатерина гордилась им, упивалась его победой, расхваливала любовника всем иностранным корреспондентам и, очарованная новой его победой, расточала Григорию ласки и дары.
Но Орлов повернулся спиной к своей императрице. В это самое время он без памяти влюбился в свою двоюродную сестру фрейлину Зиновьеву. Подросла девочка с тех пор, как вместе с двоюродным братом танцевали на балу в Кенигсберге, одетые в черный бархат и скованные цепью. И однажды Орлов взглянул на свою пятнадцатилетнюю сестру глазами мужчины, — высокая, красивая, ласковая, удивительная.
Он потерял голову.
Позже, уже после Фокшан, он все-таки умолит государыню позволить ему жениться и получит разрешение через такую обиду и боль, через такую ревность и злобу, что отзвуки этой обиды императрицы долго еще будут терзать ему сердце. Но любовь взяла свое, он женился, переехал в Москву, потом выпросился за границу, — княгиня была больна грудью. Несколько лет жилось им хорошо, но жена все-таки умерла, а этот ловелас, у которого любовных похождений было больше, чем у Казановы, вдруг захандрил и сошел с ума. Последние годы его, в сущности, не существовало — он жил в своем мире, разговаривая с княгинюшкой, и пускал слюни, как младенец.
