Степан Злобин - По обрывистому пути
— В театр спешим. Вашего разрешения на покупку билетов не брали! — резко ответил один из задержанных.
— Ваши билеты! — сказал околоточный.
— Вы с ума сошли? Билеты в театр на улице спрашивать! Я французский корреспондент, — парировал тот.
— Проходите! — околоточный сделал под козырек.
— Господин французский президент! Захватите и нас до угла с собой! — крикнула Манька вдогонку.
Вечерняя Тверская была по-обычному освещена и оживленна, по-обычному, с криками «берегись!» скакали извозчики, тесно толкались по панелям прохожие, но и тут то и дело проезжали разъезды конных городовых и жандармов.
У часовни против Охотного ряда стоял полицейский отряд.
Кучка городовых и пристав преградили подругам дорогу.
— Барышни, вы куда?
— В Лоскутный, — бойко откликнулась Аночка, — мы там живём!
— Мимо Лоскутной гостиницы проходите, через Тверскую.
В вечернем сумраке улицы Аночка разглядела темную массу людей, перегородивших Моховую, — это были войска или полиция.
— Ну, чего ты там смотришь?! Слыхали! — зыкнул пристав.
— Господи, вежливо разговаривать разучились! — вздохнула Маня. — Пойдем уж, Нюрка! — позвала она, пожимая локоть подруги.
— Разучишься с вами тут… Целый день одно и то же! — проворчал пристав.
У Лоскутной гостиницы также стояла застава, и среди городовых и приставов белели дворницкие фартуки. Когда Маня с Аночкой подошли к переулку, пристав окликнул:
— Дворник, бляха сто тридцать семь! Иди смотри — твой жилец?
Белый фартук выступил из толпы.
— Из четвертой квартиры. Наш господин; — отозвался дворник.
— Проводи и назад возвращайся, — распорядился пристав.
— Пойдём! — шепнула Аночка Мане и потянула ее в сторону, поняв, что в Лоскутный пускают одних лишь опознанных дворником жильцов.
Александровский сад был закрыт. Пешеходов пропускали только по тротуару, вдоль ограды сада. На противоположной стороне улицы, возле домов, от самой Воскресенской площади стояли войска и полиция, отрезая Манеж и квартал университета.
Перед Манежем горели костры, у которых грелись солдаты и городовые. Вокруг ездили казаки и жандармы. Вдоль ограды Александровского сада через каждые полсотни шагов стояла немая фигура городового.
Со стороны университета через разбитые окна слышалось стройное пение «Рабочей Марсельезы». Девушки задержались, прислушались…
— Прох-ходи! — заревел на них городовой.
Не вступая в спор, они двинулись дальше.
— Как в осажденной крепости! — вполголоса сказала Аночка спутнице.
— Даже мурашки пошли по спине, — ответила Маня. — Страшно тебе за них?
— Нет, нисколечко. Только досадно, что я не с ними. Вместе лучше.
— Конечно, лучше, — согласилась, и Маня. — Как прошлый год, помнишь — все вместе были! А может, и завтра так же: ведь завтра фабричные не из фабрик пойдут — из домов. Помаленечку в город пролезут, а тут соберутся в одно!..
Они обошли Манеж, площадь перед которым чернела массою войск. Под фонарем блеснули каски пожарных. Поблескивали штыки. По Воздвиженке от Кремля публику пропускали только левой стороной, не позволяя стоять. У Кисловского со стороны Воздвиженки, так же, как от Никитской, стояла застава из полицейских.
— Тут тысячи нужно народу, чтобы прорваться! Тысячи нужно! — с сокрушением повторяла Аночка.
— Тысячи нужно! И тысячи будут. Придут! — увлеченно, с уверенностью ответила Маня.
Они возвратились к Мане в подвал, по дороге купив в чайной колбасы, захватив готового студня, хлеба и сахару.
Саша вытащил из одеял закутанный в их ожидании чайник.
Едва они сели за чай, появился Савелий Иванович, мрачно опустился на табурет у стола.
— Обхитрили! — сказал он. — Подвели, сукины дети, рабочий класс!..
— Мы уж видали. Полгорода обошли и объехали, — откликнулась Аночка.
— Вот и я… В Замоскворечье сейчас побывал — то же самое! Пошли узлавать, до какого часа войскам приказано быть у заводов и фабрик. Боюсь — простоят весь завтрашний день… Товарища видал сейчас. Говорит — фабричные казармы повсюду оцеплены. Под домашним арестом люди… А как там студенты?
— Сидят. Мы мимо шли — песни поют, — ответила Аночка.
— «Вставай, подымайся…» Аж мурашки пошли по спине, до чего хорошо! — воскликнула Маня.
— А ты, Марья, я вижу, совсем уж здоровой стала от этих событий. На пользу тебе, — тепло улыбнулся Савелий Иванович.
— А если бы еще удалося завтра по улицам так же, как в прошлый год, я бы и вовсе… — ответила Маня. — Устала вот только… — словно бы виновато призналась она.
— Вы получили письмо от Ивана? — спросила Аночка.
— Получил. Оно теперь всюду, по всем заводам. Конечно, не много, по одному экземпляру, чтобы вслух могли прочитать, — сказал Савелий. Он задумчиво помолчал и добавил: — В Лефортове тоже войска у заводов…
— А у Манежа! — сказала Маня. — Солдаты, полиция, даже пожарных зачем-то призывали.
— Пожарных? — живо переспросил Савелий. — Это, товарищи, плохо: значит, на штурм полезут… Говорите, оружие у студентов? — спросил он Аночку.
— Я видала, что брали.
— Напрасно. Их там перебьют… Напрасно они оружие… Да… — Он вдруг поднялся. — Я пойду, — сказал он. — Рабочие будут с утра сидеть тихо. Сбор назначен на Театральной. Часам к девяти утра пробиваться начнем, не раньше, чтобы все успокоилось… Если они там продержатся ночь… Ну, прощайте! — вдруг оборвал он и вышел.
Аночка осталась у Мани. Нервное и тяжелое напряжение этого дня одолело ее настолько, что, позабыв про опасность чахотки, она легла с Маней в одну постель и заснула.
Утренний шум, возня, плач детей в соседних помещениях подвала, хотя и отделенный кирпичной глухой стеной, разбудил Аночку. Она открыла глаза, и первое, что увидала возле себя, — это была безжизненная, запрокинутая назад голова Мани. Хотя на улице брезжил свет, но в подвале было почти темно. Дыхания Мани не было слышно. Аночку взяла оторопь. Она резко вскочила с постели.
— Маня! Маня! — встревоженно позвала она. — Маня!.. Подруга молчала.
Аночка потрясла её за плечо. Та открыла глаза.
— Анька? — спросила она. — Вставать пора, что ли?.. Ну, ты вставай, а я что-то не в силах… Должно быть, зря столько ходила вчера. Не могу. Мокрая вся я…
— Может, Сашу позвать? — в беспокойстве спросила Аночка.
— Пусть отсыпается: воскресенье — одно на неделе. Проснётся — придёт! — слабым голосом отозвалась Маня.
Аночка собралась, потихоньку вышла и побежала к центру.
Воскресная Москва просыпалась медленно. На улице не было того оживления, которое обычно царило в будни.
На большой извозчичьей бирже у Кудринской площади лениво переговаривались с козел два извозчика. Из трактира выбежал услужающий мальчик, лет тринадцати, в красной рубашке, за ним с полотенцем в руках, в жилетке и в рубахе с вышитым воротом — половой, бородатый рослый мужик.
— Иди назад! — кричал он. — Иди, говорю, в заведенье!
— Ой, дяденька Павел, боюсь! Ой, боюсь, отколотишь! — в слезах лепетал мальчишка, прячась за извозчичьи санки.
— Иди, говорю, — хуже будет! Иди, а то вдвое волью!
— Ой, дяденька Павел, боюся! — твердил мальчик, бегая от преследователя вокруг лошади и саней.
— А ну-ка, извозчик, кнутом его! — попросил половой.
Извозчик готовно взялся за кнут. Мальчишка скакнул от него и попал половому в руки.
— Пошёл, говорят, в заведенье! — свирепо прохрипел половой, вывернув руки и волоча в трактир приумолкшего в ужасе мальчугана. Дверь за ним захлопнулась…
Аночка с жалостью посмотрела вслед мальчишке.
Не было ни солдат, ни полицейских, ни казачьих разъездов. Утреннюю тишину нарушал только дальний звон церковного колокола.
«Успокоились царские слуги. Значит, утром попозже прорвутся рабочие с разных сторон!» — радостно думала Аночка.
У Никитских ворот тоже не было никакой тревоги, лишь усиленный полицейский наряд без дела слонялся на небольшой площади.
Пробежали гурьбой мальчишки-газетчики, выкрикивая названия газет, и мигом рассыпались в разные стороны по переулкам. Аночка заметила, что среди прохожих совсем не попадается студентов.
«Может быть, все уже собрались у Манежа», — подумалось ей.
Она дошла до Газетного. Заставы и оцепления были сняты. Не было войск до самой Кремлевской стены.
Кроме обычного постового только трое-четверо городовых поодиночке медленно прохаживались вдоль здания университета и его ограды. Университетский дворник посыпал песком тротуар. Идя с ним рядом, разговаривал городовой. Аночка оказалась как раз сзади них.
— А сколько же всех их отправили? — спросил городовой.
