Аркадий Савеличев - Последний гетман
– Кирилл Григорьевич, свет мой ясный! Как без вас жить-то буду? Вы смерти моей желаете, да?
Она, конечно, и сама не верила в свои слова. Но перед обедом почему бы и не посмеяться? В отсутствии одного Григория и другого – старый друг был как нельзя кстати. А после – вист, по десять рублей робер. С уходом царствования Елизаветы Петровны – ушел и досточтимый «фараон»; теперь вист, только вист. За которым можно лукаво вопросить:
– Слышал я, ваше величество, вы уже готовы были отправить в Шлиссельбург одного такого старого друга?
И получить, под шлепок карты, не менее лукавый ответ:
– Так и мне, для виста-то, пришлось бы туда идти. А ведь, чай, холодно там, Кирилл Григорьевич?
– Холодно. Помнится, мне довелось побывать в крепости… на предмет подыскания фатеры… даже с одной знатной дамой?
– Страсти какие! Даме-то чего там было делать?
– Может, тоже фатерку подыскивала…
– Граф Кирила! Не заговариваетесь ли?..
Имя Григория Орлова с уст этой женщины больше не слетало.
А гнев счастливо пропадал. И Екатерина вдруг сама приезжала на Мойку, как бы случайно, без эскорта. Всегда неожиданно и всегда без предупреждения. Но надо же – ливрейные слуги еще у подъезда склонялись в поклоне, навстречу выходил улыбающийся хозяин, в гостиной уже в полном параде был накрыт стол, и ей оставалось только удивляться:
– Кирилл Григорьевич, да как же вам удается узнавать о моих проделках?
– Уж так, Екатерина Алексеевна. Из почтительной любви к моей гостье.
Тоже слова, не обижающие слух. Не будешь же распространяться о том, что скороходы у него отменные, а на ее собственном каретном дворе дежурят еще гетманской выправки казачки…
Обед проходил в легких и веселых шутках, нагоняющих аппетит. Взаимной игривости предовольно, всегдашнего словоизлияния предостаточно, но о Малороссии?..
Даже на дому о ней не было ни слова.
VI
В 1775 году Двор отправился на целый год в Москву – для празднования Кючук-Кайнарджийского мира. Изгнанная за Дунай и оставившая всякие мысли о Крыме – Турция у ног Российского трона молила о пощаде. Это ль не победа!
Это ли не повод всему Петербургу двинуться в Москву? Зрелище грандиозное само по себе. Сенат, Синод, Адмиралтейство, военные ведомства, правительственные чиновники, многочисленные послы со своими посольствами, даже богатейшие купцы и заводчики, вроде братьев Демидовых, графы, князья, генералы, уцелевшие от старости фельдмаршалы – несть числа увешанным гербами каретам, сопровождающим их рыдванам, коляскам, грузовым телегам! Каждая карета тащила за собой обоз челяди и ломовых извозчиков, ибо со времен еще Петра Великого повелось, Елизаветой продолжилось: все возить за собой из столицы в столицу. Кресла, диваны, столы, зеркала, комоды, карликов, собачек, шубы и одеяла, иконы и люстры, столовое серебро и ночные горшки, даже провизию – будто Москва без хлебов сидела. Половина добра ломалась и терялась по дороге. Столы и комоды не влезали в московские двери – знали, что простенки выламывать будут, а все равно везли. Обочины Московского тракта были завалены брошенной утварью, колесами, оглоблями, искрошенным стеклом, поломанными экипажами и дохлыми лошадьми. Как казаки ходили в поход о дву-конь, так и чиновный Петербург поспешал, на перемену лошадей не надеясь. Где их наберешься для такой орды? Путевые станции брались штурмом, как при движении Дунайской армии, а порядка здесь было еще меньше, чем на военных дорогах. Ибо ни Румянцева, ни Потемкина во главе, один дурной крик:
– Пади-и!… Пади-и!…
А куда уж дальше падать? Разве что в придорожную канаву…
Кто впервые пускался в такой правительственный вояж, тот не чаял и живота своего сохранить. Ну а кто привык таскаться из Петербурга в Москву и обратно, тот мог спокойно полеживать на подушках кареты. И главное, не толкаться средь мелкого чиновничества, следовавшего за своим сановным хозяином.
Фельдмаршал Разумовский, он же по-прежнему и шеф-командир Измайловского полка, дорогу себе в этом нашествии прокладывал с помощью верных измайловцев, да и не замечал того: они врубались в любой генеральский или министерский поезд, а квартирмейстеры захватывали самые лучшие березовые опушки и неистоптанные лужайки. Поспорить могли только Румянцев-Задунайский да нынешний фаворит Потемкин, нареченный Таврическим. Но первый после дунайских походов пребывал в великих болезнях, а второй своим ходом следовал из Тавриды прямиком на Москву. Так что мало кто решался заступать дорогу фельдмаршалу Разумовскому. Кто его знает! То ли он в опале, то ли в самом ближнем окружении Императрицы…
Она тронулась чуть позже этого обозного авангарда и нагнала поезд Разумовского уже недалече от Москвы. Фельдмаршал, как водится, стоял у своей кареты со шпагой наголо и со всеми ординарцами. Екатерина ласково поманила пальчиком:
– Мой фельдмаршал, да вы хоть куда!
– Куда прикажете, ваше величество! – отсалютовал он шпагой истинно молодецки.
– Пока приказываю – ко мне в карету.
Он опустил шпагу и, едва успели выскочить на лужок сопровождавшие фрейлины, полез в пропитанную духами карету.
– Уф, ваше величество… – коленопреклоненно припадая к ручке, не слишком церемонился.
Да и какие церемонии на коленях, хоть и в огромной карете, да не во весь же рост.
– Садитесь, Кирилл Григорьевич, ради бога садитесь! Право, своей возней вы развалите мои дорожные стены. Еще и заколете, как овечку!
Он запоздало бросил шпагу вниз, одному из ординарцев, и кое-как умостился на подушках.- Ну, наконец-то, – по-дружески рассмеялась Екатерина. – Вы еще влезаете в карету?
Разумовский отдувался, пока не понимая насмешливого, покровительственного тона Екатерины.
– Да полноте, Кирилл Григорьевич, – положила она свою аккуратную, затянутую в белейший шелк ручку на его растопыренное колено. – Куда денешься, все мы толстеем… – Вздохнув, поворотилась под дорожной ниспадающей накидкой – нечто вроде распашного плащика.
Кажется, и себя к этой породе вольно или невольно причислила…
Разумовский несогласно, искренне запротестовал:
– Екатерина Алексеевна… свет наш негасимый!… Как вы можете так о себе думать? Выбросьте из головы это «мы». Может быть только – «вы»… Разумовский… иль кто там другой! Я рассержусь на вас… уж простите…
Этим мыканьем, выканьем он переходил всякие границы, но что с него возьмешь? Если и за более дерзкие мысли не решилась усадить в Шлиссельбург – так сейчас-то дальше кареты куда усаживать?
Екатерина плотнее запахнула накидку, как бы ужимая и свое раздобревшее тело.
– А ведь нам предстоит еще к Троице сходить. Пешочком! Не осрамимся, Кирилл Григорьевич?
Он привык к решительным переменам ее характера, но все-таки воззрился широко открытыми глазами:
– Пешо-очком?.. Тут веселый смех:
– Да разве вы не ходили, Кирилл Григорьевич? С нашей бесподобной Елизаветой Петровной?
– Вроде хаживал, – прежним гоголем вздернул он плечи. – Если пригласите, сочту за благость, Екатерина Алексеевна.
– Ах, друг мой смешной!… Да не видите – я уже вас пригласила. А пока – в путь. Достославную победу праздновать!
– В Петровском-то по старой памяти остановитесь?..
Он как великой милости просил. Екатерина поняла:
– Ну, как откажешь вам, Кирилл Григорьевич? Да только ненадолго. Попутно. Герой Тавриды, поди, целый полк приведет, боюсь, и Головинский дворец всех не поместит.
Ясно, что не будет, как перед коронацией, целыми днями гостить…
– Я рад, ваше величество, и тому, что вы пообещали. Прикажете готовить встречу?
– Не приказываю – прошу… по старой памяти, Кирилл Григорьевич.
– Тогда скачу, лечу поперед вас!
Он приложился к вздрогнувшей ручке и выскочил на дорогу, крича своим:
– Коней! Лучших! Налегке!
Карета, освобожденная от лишних вещей и запряженная свежим шестериком, сорвалась с места под оглашенное хлопанье бичей.
Такой бешеный шестерик не могла нагнать и Государыня.
Кроме обычных приготовлений, еще надлежало упрятать куда-то Софью Осиповну, отправленную ранее в Петровское. Екатерина наверняка не захочет с ней встречаться.
Слава богу, и в Москве, и в Подмосковье было немало домов, оставшихся от старшего брата. И пяток Софьюшек спрячешь. Государыня… она же и Екатерина Алексеевна… по старой памяти в гости грядет!
До самого последнего дня Кирилл Разумовский не очень-то верил в богомолье Екатерины Алексеевны. Конечно, ее прошлое протестантство давно улетучилось из души, и тело напиталось стойким русским духом; конечно, живы были в памяти пешие походы с незабвенной Елизаветой Петровной, восторг при виде людских толп, двумя шпалерами падающих ниц при виде шествующей Государыни, но… Это ж не коронация, не память о великом строителе Петербурга, не воскрешение его царственной дочери. У Екатерины все было иное. Даже поздняя любовь к утехам женской жизни… Разум, душа и тело жили как бы порознь, в триединство не соединялись; над всем властвовал неукротимый разум. Власть! Власть! Даже над покорителем Тавриды. В приливе женской благодарности можно дать титул «Таврического», но при малейшем неудовольствии ожечь окриком: «Не забывайся!» Иначе чем объяснить, что перед самым выходом в этот пеший поход в тихое Петровское нагрянул сам виновник исходившей пирами Москвы?
