Росс Лэйдлоу - Аттила, Бич Божий
Посреди этого утонченного изящества, за письменным столом, восседал, с палочкой для письма наперевес, средних лет мужчина, в незамысловатом, но дорогом с виду далматике. Взмахом руки он предложил нам присесть на скамью и еще какое-то время продолжал писать; затем, бросив взгляд на стоящие перед ним водяные часы, отложил стиль в сторону и поднял глаза. Взору моему предстало волевое лицо римского типа, обрамленное гривой седых волос.
– Четыре часа – на письмо, четыре – на приобретение новых знаний, четыре – на друзей и отдых, еще четыре – на деловые операции, – произнес он с улыбкой. – Из этого, помимо сна, и складывается мой день. Каждый должен делать то, что ему причитается, – ни больше ни меньше. Я – Петроний Максим. Возможно, вы обо мне слышали?
Не слышали о нем, наверно, только глухие либо совсем безмозглые. Все, даже мы, неотесанные германцы, знали об этом выдающемся сенаторе.
– Кто ж в Риме не слышал, ваше сиятельство? – ответил я, употребив правильную, хотя и нелепо звучащую форму обращения.
– Фронтон, принеси нашим гостям вина, – отдав приказание невольнику, сенатор повернулся к нам. – Вы, должно быть, гадаете, зачем я за вами послал. – Он обвел нас оценивающим взглядом. – Объясняю: у меня возникла одна проблема, помочь решить которую могут двое молодых парней. Они должны быть храбрыми, уметь себя контролировать, но главное, что мне от них требуется, – это надежность. Я переговорил с вашим centenarius , и он рекомендовал мне вас. Кроме того, до меня дошли слухи, что вы слегка подрезали крылья одному молодому повесе – то, кстати, был мой племянник, – опрометчиво лихачившему в Субуре. Хвалю: с этого юнца давно следовало сбить спесь. Но, что более важно, ваш поступок свидетельствует о том, что вы именно те, кто мне нужен. Остановить мчащуюся во весь опор пару гнедых – для этого необходимо обладать определенным мужеством! Разрешите задать личный вопрос: сколько вы сейчас получаете?
– Тридцать solidi в год. Плюс рацион, обмундирование и фураж для наших лошадей.
– Что бы вы ответили, если б я предложил вам втрое больше?
Мы с Гибвультом переглянулись.
– Что мы согласны, – сказали мы хором. – Заранее, – добавил я.
«В чем здесь загвоздка?» – лихорадочно соображал я. Раз уж речь идет о такой сумме, где-то обязательно должна быть загвоздка.
В ту же секунду вернулся Фронтон, – с подносом, на котором стояли серебряный кувшин и два стеклянных кубка, украшенных рельефами со сценами охоты. Поставив поднос на стол, Фронтон наполнил кубки, передал один мне и уже протянул Гибвульту другой, когда тот выскользнул из его руки и, упав на мозаичный пол, разлетелся на мелкие осколки. Раб задрожал, и его черная кожа мгновенно стала темно-серой.
– Ох, Фронтон, – проворчал Максим, качая головой, но снисходительность его тона не ввела меня в заблуждение, – глаза его пылали сердитым огнем. – Рейнское стекло – ему ведь цены нет!
Пол быстро подмели, Гибвульту подали новый кубок, но этот незначительный инцидент уже сказал мне многое о нашем хозяине. Неспешно попивая вино – приличную, скажу тебе, кислятину, – я понял и то, что он считает нас с Гибвультом невежественными варварами, которым не по силам ни понять то, что они пьют вино самого позднего урожая, ни догадаться разбавить его водой, на римский манер. Реакции Максима и невольника-слуги на разбившийся кубок говорили о том, что Фронтон будет строго наказан. Максим явно был человеком высокомерным, придирчивым и жестоким, и я осознал: вся его репутация благосклонного и учтивого мужа – не более чем показной фасад.
– Что мы должны делать, ваше сиятельство? – поинтересовался я.
– Для начала вас переведут из вашего нынешнего подразделения в scholae , дворцовую гвардию. Многие сочли бы это завидным продвижением по службе.
– Что, служить Валентиниану? – вне себя от гнева, мы с Гибвультом вскочили на ноги. Лицо моего друга покраснело, глаза налились кровью. – Боюсь, сенатор, вы ошиблись в своем выборе.
К моему удивлению, Максим просиял от радости.
– Великолепно, просто великолепно, – заявил он, потирая руки. – Именно на такую реакцию я и рассчитывал. То, что вы и сейчас, после смерти Аэция, храните верность своему хозяину, весьма и весьма похвально. Пожалуйста, выслушайте меня до конца. Я все объясню.
Не знаю уж, какие там свои связи Максим пустил в ход для того, чтобы перевести нас с Гибвультом в scholae (доступ куда получали главным образом отпрыски знатных фамилий), но думаю, что для него, человека влиятельного, это оказалось несложно. Скажу лишь, что уже через неделю после встречи с сенатором мы несли вахту в составе scholae во дворце Домициана. Нам выдали роскошное парадное обмундирование: шлем с гребнем и тяжелый чешуйчатый панцирь, изготовленные barbaricarii , кузнецами, которые обычно куют доспехи лишь для офицеров. Служба наша оказалась непыльной: главным образом, приходилось стоять по стойке смирно у главного входа во дворец либо же сопровождать императора в тех редких случаях, когда он его покидал. На первых порах некоторые их наших новых товарищей пытались над нами насмехаться, видя в нас, полагаю, выскочек, к тому же – низкого происхождения. Кончилось все тем, что в драке, проходившей на поляне в Тибертине, в Четырнадцатом квартале, если быть точным, мы с Гибвультом одолели двух их чемпионов, после чего вмиг для всех в scholae стали своими.
Что касается задания, ради которого нас и выбрали, то мы сначала должны были лишь обращать внимание на то, как император ведет себя по отношению к своей жене, Августе Евдоксии, доброй, спокойной женщине, дочери Феодосия, последнего восточного императора. Максим заверил нас, что целью нашего пребывания в scholae является не служение императору, а способствование свершению правосудия в память об Аэции; подробности он обещал открыть нам позднее. Общаться с сенатором нам было строжайше запрещено; он заявил, что, когда придет время, сам выйдет на связь с нами. Несмотря на то, что Максим и его красавица-жена были частыми гостями во дворце императора, ни разу – ни словом, ни взглядом – не выдал сенатор того, что знаком с нами.
Со смерти Аэция не прошло и года – мы с Гибвультом как раз отдыхали после дневного дежурства, – как в наших казармах показался невольник-слуга Максима, заявивший, что сенатор желает нас видеть.
– Надеюсь, служба во дворце вам не в тягость? – спросил Максим, когда мы вновь очутились в его tablinum .
– Грех жаловаться, ваше сиятельство, – сказал я. – Да и оплачивается неплохо.
– Ja , sehr gut , – подтвердил Гибвульт. Латынью он владел не так хорошо, как я, из-за чего вынужден был время от времени переходить на германский.
– Как императрица?
– Валентиниан ее всецело игнорирует, она же, вне всякого сомнения, своего мужа любит; почему, даже не могу себе представить.
– Обращается он с ней постыдно – хуже, чем с собакой, – горячо сказал Гибвульт. – В Германии такой человек был бы Ausgestossene , изгоем. Она же – такая милая дама, всегда с улыбкой или Trinkgeld к нам, Soldaten .
– Понятно, – задумчиво произнес Максим. – Значит, по-вашему, брак этот – лишь притворство, по крайней мере – со стороны императора. Другими словами, Валентиниан больше не проявляет интереса к своей жене?
– Так точно, – подтвердил я. Странно, но мне показалось, что подобное утверждение сенатора очень обрадовало.
– И, вполне возможно, он удовлетворяет свои желания на стороне?
– Чего не знаю – того не знаю, – сказал я. К чему это он клонит? – Scholae никогда не бывает рядом с императором, когда речь идет о его интимных делах. Дворцовые евнухи осведомлены об этом гораздо лучше нас – особенно Гераклий; он у императора в любимчиках ходит. Но я очень удивлюсь, если вы окажетесь неправы, ваше сиятельство. В конце концов, Валентиниан – мужчина видный, здоровый и довольно-таки молодой.
Вскочив на ноги, Максим стал расхаживать по комнате взад и вперед, затем остановился и, нахмурив брови, о чем-то надолго задумался.
– Вы доказали, что не болтливы и заслуживаете доверия, – произнес он наконец так тихо, словно говорил с самим собой. Обернувшись, он смерил нас оценивающим взглядом. – Что ж, видимо, пришло время посвятить вас в мою проблему. Уверен, вам не нужно напоминать о том, что все, о чем здесь будет сказано, не должно выйти за пределы этой комнаты.
Мы с Гибвультом заверили сенатора, что будем держать рты на замке.
– Тогда знайте: император давно уже положил глаз на мою жену. Она – само воплощение чести и верности и никогда сознательно мне не изменит. Но Валентиниана это не остановит; для него желание чего-то есть лишь прелюдия к обладанию этим. Честь и благородство для него – пустые слова; представься ему такая возможность – и он без раздумий затащит мою жену в свою опочивальню. Я же, хоть и сенатор, ничем не могу ему помешать. В конце концов, он – император.
