Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
- Да и ещё ведь есть такие? - весело спросил князь Юрий.
- Сколько хочешь, княже.
- Есть, да и ещё будут!
Они сидели долго, встали из-за стола оживлённые, весёлые, даже Ростислав малость расшевелился и согнал с лица кислую усмешку. Дулеб пошутил, что перестаёт уже быть лекарем, ибо стал чревоугодником, а Иваница нетерпеливо выжидал, когда освободится от пристальных княжеских глаз и пойдёт спать, куда ему укажут, следуя за одной из тех девиц, которые будут нести свечу сквозь длинные тёмные переходы; чем длиннее будут переходы, тем больше вероятности, что по дороге может случиться что-нибудь приятное.
Снова распоряжался всем тёмнолицый Гюргий - тысяцкий, который, когда была убрана половина свечей, в полутьме казался живой окаменелостью, и если бы кто-нибудь сказал, что живёт этот человек на земле уже девятьсот лет, подобно библейскому праотцу, то вряд ли кто-нибудь стал бы против этого возражать.
- Тебе, княже, приготовлены кони, - сказал тысяцкий Долгорукому.
- Поедем со мной, - обратился Юрий к Дулебу и Иванице. - Здесь оставаться не хочу. Спрячу вас в Кидекше.
- А что это такое - Кидекша? - отважился спросить Иваница, будучи не в состоянии подавить своё разочарование. Снова куда-то ехать, бросать тепло, уют, бросать этих белолицых, глазастых, тонкостанных! Зачем и ради чего?
- Кидекша - село над Нерлью, а в нём - двор мой. Там спокойнее и надёжнее. Спрячу вас там. Ибо исчезновение ваше для меня и нежелательно и невыгодно. Вы исчезнете, а обвинение останется. А зачем оно мне? Сам ты выдумал, лекарь, обвинение, сам и снять должен.
- Веришь, что сниму? - взглянул на князя Дулеб.
- Не верю, а знаю. Мы с тобой в этом деле равны. Ты никогда не видел монашка, и я тоже не видел. Равно как и сына дружинника.
Ехали в темноте молча. Кони шли легко и охотно, дорога показалась короткой - ещё не успели оставить за собой суздальские ворота, как забелели на высоком берегу над тихой речкой каменные строения, видно по всему - ещё и не законченные, не огороженные валами, ничем не защищённые, но если присмотреться вблизи, то довольно неприступные сами по себе: толстые могучие стены, высоко от земли узенькие окошки-бойницы, непробиваемость и непроницаемость, будто в лице слепого.
Не сказал бы Дулеб, что ему хотелось провести ночь (да и как знать, одну лишь только ночь!) в таком месте; немного успокаивало присутствие князя Юрия, которое могло обернуться и к лучшему, и к худшему тоже. Ещё более мрачным предчувствием наполнилось его сердце, когда подъехали они к каменному княжескому жилищу. Здесь не было торжественных приветствий, не выходил навстречу тысяцкий или княжеский тиун, коней отпровадили те, кто ехал с ними да с князем, тяжёлые, кованные железом двери открыли чьи-то невидимые руки, в просторных сенях не было ни одной живой души, лишь горели толстые восковые свечи, горели каким-то красным огнём, пуская поверх заострённого пламени чёрные хвосты дыма, которые плотными свитками двигались в тёмном пространстве над головами тех, кои вошли, угнетая их своей тяжестью.
И вдруг метнулось из тихой темноты что-то белое, взмахнуло странными, цвета светлой меди волосами, крикнуло: "Отец!" - уже повисло на шее у князя Юрия, а он неумело расставил руки, наклонился, стоял неуклюже и растерянно, так, словно боялся уронить на землю это белое существо, чтобы оно не разбилось, будто хрупкое заморское стекло.
"Отец!" - крикнуло оно ещё раз, и засмеялось, и закрыло бородатое лицо Юрия своими медными волосами, такими мягкими и ласковыми, что Дулеб даже на расстоянии почувствовал их мягкость и ласковость, про Иваницу же лучше умолчать, ибо что здесь скажешь!
Тогда Юрий, опомнившись, легко поднял девочку, поставил её между собою и Дулебом, сказал:
- Дочь моя. Княжна Ольга. Должна бы спать уже, да не спит. А это, Ольга, лекарь из Киева, Дулеб.
Дулеб поклонился.
- А это Иваница.
- Вот уж! - вздохнул Иваница, не зная, куда спрятать свои руки, такие ловкие и умелые всегда, когда приходилось иметь дело с девчатами, и вовсе ненужные сейчас, перед этой тоненькой девочкой в наброшенной на плечи белой шубейке, мягкой и пушистой, с невиданными светло-золотистыми волосами и проницательными детскими глазами, перед которыми чувствовал себя совершенно безоружным и словно бы нагим, что ли.
- Ты приехал, чтобы взять меня с собой? - спросила Ольга голосом ломким по-детски, но уже с подлинно женским оттенком привередливости. - Ты же не был у князя Ивана. Возвратился, чтобы взять меня с собой?
- Не доехал. Да и не знаю, выберусь ли теперь. Есть дела, которые не могут ждать.
- Ты поедешь и возьмёшь меня с собой.
- Где Евфимия? - спросил Юрий.
- Я здесь, княже.
Из темноты выступила ещё одна девушка, чуточку старше Ольги, такая же высокая и тонкая, но чернявая, малость даже суровая с виду. Она поцеловала князя в щёку, Юрий обнял её.
- Вторая моя дочь, княгиня Евфимия, весной обручена в Москве с князем Олегом Святославовичем. Живу здесь с дочерями. Сыновья сами собой распоряжаются. Уже взрослые. А князь стар. Вот так, лекарь, живём мы. А теперь будем спать. Доброй ночи.
- Доброй тебе ночи, княже. Удивляюсь не тому, что у тебя много детей, а что такие они все неодинаковые.
- А как думаешь: лучше это или хуже?
- Наверное, лучше. Потому что на свете ничего одинакового нет и не должно быть.
- С детьми не так это. Хочется, чтобы все были одинаковы. Одинаково мудры, одинаково счастливы. Ну, да бог всё делает по-своему. Вас проводят.
Князь хлопнул в ладоши, но Ольга схватила ближайший трёхсвечник, очертила светлый полукруг между темнотой, из которой должен был показаться кто-то из слуг, и киевскими гостями, сказала отважно и словно бы с вызовом:
- Я провожу!
- Негоже, сестра, - заметила Евфимия, которая, наверное, давно уже привыкла к положению княгини и была здесь, в этом недостроенном, одиноком пристанище Юрия, хозяйкой.
- А почему? - удивилась Ольга. - Княже, разве в этом есть что-нибудь плохое?
Юрий с улыбкой махнул рукой неведомо кому: то ли дочери своей, то ли слугам, которые должны были появиться, а может, и стояли здесь в неосвещённом углу гридницы.
- Пошли, - позвала княжна Дулеба и Иваницу и пошла впереди, гибкая и юркая, в белом одеянии, легко и умело неся тяжёлый трёхсвечник.
- Может, я понесу? - вырвался вперёд Иваница. - А то ведь тяжело…
- Сама сумею. Ты очень неуклюж для свечей. Дохнешь и погасишь.
Иваница отстал, пристыженный и растерянный, потому что ему впервые в жизни пришлось разговаривать с княжной.
- Вот уж! - огорчённо вздохнул он.
- Ты правда лекарь? - спросила Ольга Дулеба.
- Лекарь.
- Из Киева?
- Из Киева.
- И приехал, чтобы исцелить моего брата?
- Брата? - Дулеб не мог понять, о чём говорит Ольга.
- Князя Ярослава, брата моего. Знаешь про его немощь?
- Я верно приехал из Киева к князю Юрию, но… - Дулеб запнулся, не зная, что говорить; эта девочка поражала неожиданностями, она жила в мире, не подвластном законам мира взрослых, там ещё не действовали жестокие силы необходимости, там царила чистота, и мог ли он вот так сразу, несколькими словами омрачить её чистую душу только на том основании, что всё на свете рано или поздно должно было служить поискам истины?
- Я покажу тебе Ярослава, лекарь. Князь Юрий не будет знать. А если и узнает, так ничего, он добрый. Князь Юрий - добрейший из всех князей, и среди людей - тоже добрейший. Правда же, лекарь? Ты давно знаешь князя Юрия?
- Несколько дней. Но кажется мне, что уже давно знаю, будто от самого своего рождения знаю твоего отца.
- Ярослав тоже добрый. Он добрейший из всех моих братьев. Ты увидишь, лекарь. Сюда.
Она смело толкнула высокие тяжёлые двери, просунула за двери руку с подсвечником, наклонилась туда, махнула свободной рукой Дулебу с Иваницей, чтобы шли за нею, вошла в высокую белокаменную, как все здесь, палату. Они послушно и отважно пошли вслед за ней, но на пороге оба остановились, поражённые тем, что открылось их глазам.
В большой, сложенной из тяжёлых каменных глыб пристенной печи с гулом и треском пылали дубовые дрова, освещая красным светом просторную и неизвестно отчего мрачную палату, в которой поражало сугубо княжеское презрение к подлинному назначению вещей. Возле печи, прямо на каменном полу, выставлены были серебряные кубки и ковши, словно бы для того, чтобы улавливать своей причудливой чеканкой отблески дикого огня, а посредине палаты на большом столе стояли сапоги. Деревянное ложе под стеной было пустым, а все покрывала и скоры, которые должны бы лежать на постели, были беспорядочно развешаны на той же самой стене. В изголовье ложа вместо подушки стоял толстенный пень с прибитым на самой середине сруба человеческим черепом. На другой стене чёрным углем было изображено разнообразное оружие: топоры, мечи, копья, луки, шестопёры, бутурлики; между этим нарисованным оружием нацеплена была на огромный железный крюк пергаменная толстая книга, стол для чтения лежал перевёрнутый в углу возле обтянутой ромейской драгоценной паволокой, отороченной горностаевым мехом посудины для отправления естественных надобностей.
