Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова
— Сколько лет прошло с той поры...
Текинец вскинул голову, глаза у него также сделались влажными.
— Не сосчитать.
— Сосчитать не трудно, Мамат, — всего два десятка лет и будет, но годы эти непросто окинуть взором... Всё теряется в пространстве, во времени, куда ни глянь — всюду даль и наши следы.
Мамат кивнул: на Востоке всегда было так.
Корнилов ещё раз оглядел Мамата, потом оглядел его спутника:
— Как я понимаю, вы оба служите в Текинском полку.
— Так точно, — в один голос, дружно ответили туркмены.
— Ну что ж... Значит, видеться будем чаще.
Не знал ещё Корнилов, что текинцы будут находиться с ним в самые трудные минуты его жизни, что ему вообще осталось прожить очень трудный год, даже меньше года, и всё это время текинцы будут пребывать рядом — Хан Хаджиев, Мамат, Шах-Кулы... Самого Корнилова туркмены почтительно называли Уллы-Бояром — Великим Бояром — и старались не оставлять его без охраны ни на минуту. Ни на фронте, ни в поездке в Петроград, когда он выяснял отношения с Керенским, ни в последующие дни, когда бывший «главноуговаривающий» практически объявил генерала вне закона и отдал приказ частям Петроградского гарнизона уничтожить Корнилова, ни в тяжёлые недели пребывания в маленьком мрачном городишке Быхове, где, кроме Корнилова, содержались под арестом другие известные генералы — Деникин, Марков, Лукомский, Романовский, Орлов, Эльснер, Ванновский, Эрдели — весь цвет русской армии, — впрочем, не только цвет, но и её мозг. Сопровождали текинцы Корнилова и позже, когда он в лютую зимнюю пору ушёл из Быхова на Дон — в боях (в том числе и с бронепоездами). Текинский полк полёг почти полностью. На Дон — вместе с Корниловым и Ханом Хаджиевым — пробились буквально единицы.
Но всё это произойдёт позже. А пока Корнилов находился в Могилёве, в Ставке и ломал голову над тем, как сохранить русскую армию, не дать ей до конца разложиться и выиграть войну. И не вина Корнилова в том, что задача эта не была решена. Виноваты совсем другие люди, но только не он.
...Минут десять генерал пробыл с детьми — он вообще боялся оставлять их надолго одних, при мысли о том, что с ними может что-то случиться, у него перехватывало дыхание, — и вернулся к себе в кабинет.
О периоде жизни генерала Корнилова с тревожного лета 1917 года по конец марта года 1918-го написано очень много, изданы целые тома — именно на этом невысоком, с резкими движениями и пронзительными тёмными глазами генерале сосредоточились в ту пору взгляды всей России. Современники почему-то считали, что именно он, и никто иной, может спасти страну, сваливающуюся в пучину, в гражданскую войну, в огонь и боль, и Корнилов предпринял попытки спасти Россию, но сделал это по-солдатски прямолинейно и расплатился за всё собственной жизнью. И жизнью жены.
В русской армии той поры не было генерала более авторитетного, чем Корнилов, он мог объединить народ, но для этого нужно было пойти на переговоры с людьми, к которым он относился брезгливо, проявить гибкость не только в мозгах, но и гибкость спины... Корнилов на это не пошёл и, наверное, по-своему был прав.
Уже тогда, в Могилёве, он ощущал, какие испытания ему придётся перенести, и думал о том, а не послать ли всё к чертям собачьим и не снять ли с кителя погоны — пусть другие решают непосильные задачи, но в следующий миг раздражённо обрывал эту мысль. Он не мог предать, оставить людей, с которыми дружил, ради которых жил, воевал, проливал кровь собственную и кровь чужую. Это были русские люди.
Тёмное лицо его делалось неприступным, бесстрастным, когда ему докладывали о нововведениях Временного правительства, о кознях, о борьбе, творящейся на ковровых дорожках Петрограда, о том, как один сановник льстит другому, более высокому рангом, и зарабатывает медальку, а то и крест на грудь, не вступая в обсуждение происходящего в столице, уходил к простым солдатам, предпочитая проводить время с ними.
Небо над Россией было недобрым, заваривалась каша, которая поперёк горла скоро встанет всем — и правым, и виноватым, и грешникам, и безгрешным, — все наедятся её вдоволь, только не все после этого обильного обеда уцелеют.
Часть пятая
ПОСЛЕДНИЕ СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ
естого декабря 1917 года Корнилов, переодетый в мешковатое драповое пальто с барашковым воротником, с документами беженца из Румынии Лариона Иванова, возвращающегося домой, появился в Новочеркасске. Здесь уже находились генералы Алексеев и Деникин.
Началось формирование Добровольческой армии. Донской атаман Каледин был против создания армии, он вообще стоял за отделение Дона от России и за превращение здешних земель в самостоятельную республику, Корнилов же не был склонен распылять Россию, делить её на куски и крохи, о чём не преминул сказать атаману в лицо.
Тот покраснел, ответил генералу, резко ответил — заявил, что Корнилов мечтает стать диктатором.
Корнилов вскочил с места, неистово рубанул рукой воздух:
— Хан, где моя палка и папаха?
Хан Хаджиев молча подал генералу палку и папаху.
— Пошли отсюда! — Корнилов громыхнул палкой о пол, с яростью всадив её в паркет, и исчез за дверью.
На следующий день Добровольческая армия снялась с места — Корнилов решил передислоцировать её в Ростов.
Там штаб армии разместили в богатом особняке купца Парамонова, рядом со штабом Корнилов снял квартиру для своей семьи, которая находилась с ним.
Едва Добровольческая армия покинула Новочеркасск, как под Калединым зашаталось кресло: революционно настроенные казаки провели свой съезд, приняли резолюцию, записали в ней, что Донской областью должен управлять военно-революционный комитет, а генералу Каледину пора бы и честь знать... Удар атаману был нанесён оглушительный.
Двадцать девятого января 1918 года Каледин застрелился.
Оставаться на Дону было нельзя. Восьмого февраля Корнилов отдал приказ армии покинуть Ростов. Из города уходили едва ли не со слезами...
...Василий Созинов лежал в мелком, наспех вырытом окопе и ловил на мушку накатывающуюся цепь солдат, чьи папахи были украшены полинявшими красными ленточками, пробовал пальцем холостой ход спускового крючка, думал о том, что винтовка у него совсем стала старая, такой уже не воевать нужно, а гвозди заколачивать, но другого оружия в роте не было, поэтому приходилось довольствоваться тем, что имелось.
Цепь красных молчаливо, страшно накатывалась на окопы белых. Было тихо. Пока ещё не прозвучало ни одного выстрела. Созинов переводил мушку с одного бегущего солдата на другого, задерживал в себе дыхание, готовясь произвести выстрел, потом переводил на третьего.
Половина созиновской роты была оставлена в этой промёрзлой, насквозь продутой лютыми ветрами кубанской степи для прикрытия, всем оставшимся суждено было погибнуть. Зато основные силы, ушедшие с генералом Корниловым, будут целы. Дул сильный ветер, подвывал тоскливо, сшибал сухие, хрустящие былки, волок их по твёрдому спёкшемуся снегу, больно щипал кожу на лице, но Созинов боли не чувствовал.
Пошевелился в окопе, почувствовал, что одеждой примёрз к земле, что-то цепко ухватило его за шинель, не оторваться. Неожиданно по груди прополз холод, проник в самое сердце — прямо на Василия, упрямо нагнув голову и прокалывая глазами пространство, шёл родной брат Егор.
У Василия даже дыхание перехватило — вон что, оказывается, получается... Они с братом теперь находятся по разные стороны фронта, они — враги! Губы у Василия дёрнулись, поползли в сторону, он всадил зубы в нижнюю, твёрдую от холода губу, прокусил до крови...
Но крови не почувствовал — ни солёного вкуса её, ни тепла. Он поддел напружиненную, костлявую от недоедания фигуру Егора мушкой, привычно задержал в себе дыхание. На глаза ему наползла влажная пелена: Созинов понял, что в брата своего он не сумеет выстрелить. Не готов.
Скосил глаза в сторону. В снегу, в мелких промерзших окопах — больше вырыть не удалось, слишком твёрдой была спёкшаяся от студи земля, — лежали его товарищи по офицерской роте: штабс-капитан Косьменко — старый сослуживец, знакомый ещё по КВЖД, подполковник Красников, который охранял границу на «чугунке», как все в ту пору звали все железнодорожные магистрали, юный прапорщик Печников — студент из Пскова, получивший офицерское звание уже здесь, в Добровольческой армии, подхорунжий Саенко — донской казак, награждённый, так же как и Созинов, тремя солдатскими Георгиями, выбившийся в офицеры из рядовых.
Залёгшая цепь молчала. Идущая цепь также молчала. Каждый человек, находящийся на этом промороженном поле, ждал, когда же тишина рухнет, когда же раздастся первый выстрел.
Когда он раздастся — будет легче.
До столкновения оставалось совсем немного — несколько мгновений. Василий Созинов смотрел на брата, идущего на него, и вспоминал брата Ивана, погибшего на КВЖД. Какой всё-таки жестокой оказалась жизнь, разметавшая их не то чтобы по разным углам, а просто выдавшая им на руки разные наборы игральных карт... У каждого оказалась своя судьба.
