Фаина Гримберг - Клеопатра
Клеопатра боялась моря. Моря боялись все греческие женщины, даже те, которые выходили замуж за моряков или рыбаков. Плавать гречанки не умели. Реки и моря считались домами морских божеств, и земной, человеческой женщине, не принадлежащей к семье Посейдона или Нерея, нечего было делать на море. Кроме того, рассердившись на мужчину-моряка, морской бог всегда мог наслать бурю, требуя таким образом себе, в своё море, жену или дочь этого самого моряка... Царица Египта, гречанка-македонка, любила море, любила видеть море с палубы корабля и никогда не страдала от морской болезни. Но она и боялась моря. Это был нутряной, почти несознаваемый страх гречанки... И теперь она стояла, застыла на палубе флагманского корабля, названного по её же просьбе «Антониадой». Она куталась в плащ коричневого цвета, плотный, не украшенный никакими узорами. Набросив конец плаща на голову, она машинально тискала складки, удерживая их на груди. Она смотрела странным остановившимся взглядом изумрудных глаз, всё ещё красивых... Ей говорили, что надо уйти с палубы, но взять её за руку, увести, никто не осмеливался. Она почти сознавала, почти понимала, что стоит здесь нарочно, нарочно стоит здесь, открытая смерти. Она стояла, она замерла среди бушующей стихии морской воды, растревоженной человеческой битвой, как замирали некогда женщины её предков, готовые принести себя в жертву морским, речным божествам, лишь бы он, муж, сын, брат, отец, остался в живых!.. Мгновениями Маргарита не помнила себя; ей чудилось, будто она — это какая-то другая женщина, давно умершая и чудом воскресшая, жена, или дочь, или мать давнего предка... И тотчас она опоминалась, приходила в себя и мучительно пыталась вспомнить, взял ли с собой Марк свои стёклышки... Ведь он так плохо видит!..
Она проделала с армией Антония весь путь. В тряской повозке под наспех поставленным соломенным навесом. Навстречу им двигались римские войска. Она бестрепетно ступила на корабельную палубу, не до страха было. Флот Антония обогнул Пелопоннес. Корабли Марка Агриппы поджидали у мыса Акция. Антоний сразу понял, едва ли не с первого взгляда, что корабли Агриппы куда более маневренные и куда лучше укомплектованы, нежели его суда. И Клеопатра понимала это!.. Недаром Марк Агриппа родом был с либурнийского побережья Адриатики. Он смело ввёл в состав римского флота лёгкие и маневренные пиратские либурны, так называли эти кораблики по названию побережья. На либурны Агриппа приказал поставить гарпаги, им самим изобретённые трёхметровые брусья, металлические или деревянные; когда эти брусья летели из катапульт, возможно было только надеяться на милость богов. Но дело было не только в оснащении кораблей, для Антония и люди составляли значительную проблему! Римских легионеров, давно обосновавшихся в Египте, не хватало, александрийцы всячески избегали армейской службы, денег на оплату воинского труда также не хватало. В гребцы никто не шёл по доброй воле. Антоний отдал приказ хватать бродяг и приковывать к скамьям. И всё равно никого не хватало — ни гребцов, ни моряков. Антоний приказывал сжечь корабли, для которых не было возможности набрать команду. Маргарита видела, как они горели. Это зрелище наводило на мысль о поражении, о конце!.. А в Риме известный Маргарите Проперций[89] острил, уверяя, что египетский флот состоит из «барис» — неповоротливых плоскодонных судов, служивших обычно для перевозки по Нилу похоронных процессий...
Царица замерла на палубе. Каждое мгновение смерть могла настигнуть её. Потом вокруг начали кричать. Потом она уже и сама видела, что её корабль окружён, что сейчас возьмут на абордаж!.. Собственно, это и был коронный ход римлян: взять вражеский корабль на абордаж, ворваться на палубу и вступить в рукопашный бой!.. Жёсткие мужские руки схватили её и потащили с палубы... Она дёргалась, как и должна дёргаться женщина, схваченная мужчинами, кричала истерически, выкрикивала непрерывно его имя:
— Марк! Марк! Марк!.. Пустите меня!.. Пустите!..
Она не сознавала, что с ней происходит, что же с ней делают! Она впала в панику, рвалась и кричала... На самом деле её спасали! Антоний увидел суматоху на палубе «Антониады». Он уже понимал, что морской бой проигран. Вдруг и ему стало страшно! Маргариту могли захватить, взять в плен! Что она была для него? Любил он её? Или она, несмотря ни на что, оставалась частицей всего его существа, как рука или нога... Или сердце в груди?..
Антоний видел, как «Антониада» прорывает двойной строй римского и александрийского флотов и стремительно удаляется с этой арены морского боя. Он боялся, что Клеопатру догонят. Надо было защитить, прикрыть... Он быстро перебрался с тяжёлой декеры на более лёгкую пентеру — боевой корабль с пятью рядами весел, а на декере их было соответственно десять. Пусть нападут на его корабль, а не на неё!.. Они были уже далеко от места битвы. Они были вне опасности захвата, они не очутились в плену, по крайней мере пока!.. Они проиграли...
Антоний поднялся на борт корабля Клеопатры, сел на носу, обхватив голову руками. Клеопатра лежала под навесом в полубеспамятстве. Он поднял голову, посмотрел издали на эту женщину. Она была толстой, некрасивой, волосы её были растрёпанны, одежда в беспорядке. Он, конечно же, не любил её! А кто любит свою руку или ногу?.. Или сердце в груди?!.. Юркая либурна рванулась в погоню за «Антониадой». Брошенное копьё упало возле сидящего Антония. Всё же «Антониада» сумела оторваться от погони... Теперь море вокруг сделалось таким обычным, как будто и не было никакого боя на некотором расстоянии отсюда... Марк Антоний поднялся с трудом, бросил быстрый взгляд на лежащую под навесом Клеопатру. Её обморок перешёл в тяжёлый сон... Марк Антоний спросил, кто управляет кораблём. Капитан подошёл к нему, прихрамывая, нога была обожжена.
— Ты спас царицу, — произнёс Марк Антоний хрипло и иронически. Человек стоял перед ним, морщась от боли. Антоний спросил: — Как тебя зовут?
— Алекс. Сириец Алекс...
— Ну ступай. Тебе трудно стоять...
Антоний снова присел на носу корабля и закрыл лицо ладонями...
* * *
Но это был ещё не конец. И Антоний и Клеопатра опомнились, пришли в себя. Она спросила, сколько дней прошло. Перед ней встала Хармиана и ответила, что два дня. Маргарита не хотела видеть никого из рабынь. Хармиана, охая, потирая поясницу, вымыла Маргариту, расчесала волосы и убрала в простую греческую причёску, подкрасила губы, веки, ресницы, подрумянила скулы, одела в самый простой хитон... Маргарита послала к Антонию Ирас — узнать, придёт ли он обедать в покои жены. Он велел передать, что придёт. Он пришёл в кудрявом парике. Сидели друг против друга.
— Зачем ты надел этот парик? — спросила она. — Тебе не идёт.
— У меня волосы сгорели. — Он усмехнулся и дёрнул плечом. — Пришлось сбрить.
— Всё равно сними!
Он послушно обнажил бритую голову.
— Так лучше! — сказала она убеждённо. — Так ты совсем молодым выглядишь!
Он улыбнулся дружелюбно. Ели.
— Александрийцам объявили о поражении? — спросила она.
— По-моему, им теперь всё равно! Они уже знают, но им всё равно.
— И всё-таки это подло! — в её интонациях снова — промельком — зазвучало нечто детское... — Лагиды столько сделали для этого города, для этой страны...
Она замолчала и прислушалась чутко. Она, собственно, хотела услышать то, что нельзя услышать, то есть его отношение к ней. Она не слышала сейчас этой тонко звучащей, тонко звучной ноты близости. Он сидел так близко от неё, но он не любил её, он не хотел быть к ней близок. Они были связаны судьбой, но он не хотел быть к ней близок...
— Я хотел бы написать письмо Октавиану, — начал он и не смотрел на неё...
Она почти догадалась, о чём должно быть это письмо. Она подумала смутно, что ведь и она может отправить своё послание Октавиану, и предложить... Предложить своё отречение!.. Она отрекается от престола, передаёт престол Антосу... И тотчас она поняла, что её отречение не нужно Октавиану. Ему не нужны Лагиды в Египте. Ему нужна новая римская провинция. И поэтому можно не унижаться перед ним...
— Я напишу, — продолжил Антоний. — Я напишу, чтобы Цезарь позволил мне жить как частному лицу в Афинах! — Ив голосе прозвучал вызов, вызов ей, прозвучала досада, досадовал на неё...
Он говорил сейчас только о себе, не о ней, не о детях... Она ухватилась за соломинку; она быстро — быстрыми мыслями летящими — убеждала себя: он так говорит, потому что знает: Октавиан не позволит ему остаться в живых как частному лицу, Октавиан непременно убьёт его как политического противника!..
— На твоём месте я бы не стала унижаться, — заговорила она просто. — Он не позволит... — И она услышала, почувствовала, как натянулась вновь струна их близости... — Где твои стёклышки? — спросила. А зачем?
