Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь
— Но в этом, по крайней мере, вы несправедливы к мадам д’О! — воскликнул я, содрогнувшись при таком обвинении, которое на меня особенно действовало в темноте ночи. — Вы без сомнения несправедливы к ней! Как вам не стыдно, месье де Паван!
Он приблизился ко мне и, положив руку мне на плечо, заглянул в мое лицо.
— Видели вы с ней монаха? — спросил он медленно..
Я отвечал утвердительно, и дрожь пробежала по всему моему телу. Я рассказал ему, какое участие принимал монах в этом деле.
— В таком случае, я прав, — добавил Паван. — Для меня устроена западня. Настоятельница Урсулинок! Похищение моей жены? Да она самый близкий ее друг. Это невозможно. Она скорее спасла бы ее от опасности… хм! постойте минуту.
Я дожидался в ужасе новых открытий. Наконец, он пробормотал, видимо сдерживая себя.
— Может это быть? Не знала ли настоятельница об опасности, грозившей нам всем, и не хотела ли она укрыть Маделену? Мне думается…
И я думал также; мысли воспламеняются, как порох, от самой ничтожной искры. Этих нескольких слов было достаточно, чтобы пробудить целый взрыв новых идей в моем мозгу, так что на момент я стоял как ослепленный и весь затрясся от охватившего меня ужаса. Когда я несколько успокоился, мне представилась возможность такого злодейства, которого я никак не мог подозревать. Мне припомнились сопротивление Мирпуа и горячая настойчивость монаха. Я припомнил то суровое предостережение, которое Безер (и как странно это было с его стороны!) сделал мадам де Паван, когда он сказал, что для нее будет лучше оставаться в этом месте. Я припомнил замеченное мною оживление на улицах, безмолвные группы, спешившие в разных направлениях, признаки близкой борьбы… И какой контраст все это представляло с тишиной и видимой безопасностью дома Мирпуа. Я быстро спросил Павана, в котором часу он был арестован.
— За час до полуночи, — отвечал он.
— В таком случае, вы ничего не знаете, что делается? — быстро проговорил я. — Даже теперь, пока мы теряем здесь время… но слушайте!
И второпях, путаясь и сбиваясь в моем судорожном волнении, я рассказал ему все, что я заметил на улицах, а также о слышанных мною намеках; также показал ему значки на платье, которыми снабдила меня мадам.
Когда я кончил свой рассказ, он почти силою оттащил меня к окну дома, в котором незадолго перед тем появился свет.
— Кольцо! — воскликнул он. — Скорее покажите мне кольцо! Чье оно?
Он поднял мою руку к слабому свету, чтобы разглядеть кольцо. Это был тяжелый, золотой перстень с печатью, но отличавшийся одною особенностью: у него было две грани. На одной была вырезана буква «Н» с короною наверху; на другой орел, с распростертыми крыльями.
Паван опустил мою руку и прислонился к стене, совершенно подавленный отчаянием.
— Это кольцо герцога Гиза, — пробормотал он. — Это орел Лорени.
— А! — воскликнул я и внезапный свет озарил меня. Герцог был тогда, как и впоследствии, идолом парижан и я понял, почему городская стража оказывала мне такое почтение. Они приняли меня за доверенное лицо, посланное от герцога.
Паван проговорил с горечью:
— Теперь нам, гугенотам, осталась только последняя молитва. Это наш смертный приговор. К завтрашнему вечеру, юноша, в Париже не останется ни одного. Гизу нужно отомстить за смерть своего отца, и эти проклятые парижские волки готовы сделать все, что он прикажет! Барон де Рони предупреждал нас об этом, слово в слово. Если бы только Бог вразумил нас послушать его совета.
— Стойте! — воскликнул я. — Стойте! Король… король не допустит этого, месье де Паван!
— Мальчик, ты слеп! — прибавил он с нетерпением, потому что теперь он видел ясно все, а я ничего не видел. — Мы только что покинули капитана герцога Анжу, приверженца брата короля, заметьте это! И он… он повиновался герцогскому кольцу! Герцогу сегодня предоставлен полный простор, а он ненавидит нас. А река? Отчего нам не позволяют переезжать на ту сторону? Король! Он погубил нас. Он предал нас своему брату и Гизам. О, предатель! Низкий предатель!
Он прислонился к стене, убитый этим ужасным открытием, и совсем обессиленный ожиданием близкой опасности. Вообще, как мне казалось, это был нерешительный человек, хотя и несомненной храбрости; но более подходящий для ученых занятий, чем для бранного дела; и теперь он совсем предался отчаянию. Может быть, причиною этому была мысль о жене, может быть, на него повлияли те треволнения, которые он уже испытал, и неожиданное открытие предстоящих ужасов.
Во всяком случае, я первый пришёл в себя, и первым делом разорвал надвое бывший у меня в сумке белый платок; из одной половины я сделал перевязь на его рукав, другую прикрепил на его шляпу, подражая тем знакам, которые я имел на себе.
Из этого видно, что я уже не вполне доверял словам мадам д’О. Я еще не убедился окончательно в ее вине, но уже сомневался в ней. «Не носите их по возвращении», — сказала мне она, и это было странно. Ее дружба с этим отвратительным монахом, ее стремление добиться возвращения домой Павана, ее старания увести туда свою сестру, где она, находясь в доме известного гугенота, подвергалась наибольшей опасности, все это приводило к одному выводу, до того ужасному, что при всех моих сомнениях и колебаниях, я не мог остановиться на нем. Я всеми силами старался избавиться от этой мысли!
Теперь почти не оставалось надежды, что мы успеем предупредить жениха Кит вовремя, благодаря несчастной ошибке. Если опасения моего товарища были основательны, Луи должен был погибнуть при избиении гугенотов, прежде чем мы успеем разыскать его. Да и в противном случае мало оставалось надежды. Безер не будет медлить мщением. Я знал его достаточно для этого. Гиз еще мог пощадить своего врага, но Видам никогда! Он, правда, предостерег мадам де Паван; по после такого необычайного для него поступка воплощенный в нем дьявол заговорит еще сильнее и будет искать повой жертвы, как голодный зверь.
Я взглянул на узкую полосу неба, видневшуюся между домами, и вот… заря уже была недалеко. Едва оставалось полчаса до рассвета, хотя внизу в этих узких улицах царил еще мрак. Да, наступало яснее, радостное утро, и в городе было совсем тихо. Не слышно было ни одного звука, борьбы или волнения. Может быть, Паван ошибся? Или заговора вовсе не существовало? или его оставили? или, может быть…
Крик! Пистолетный выстрел! Короткий, сухой, зловещий звук раздался в тишине ночи!
— Где это? — воскликнул я, оглядываясь вокруг.
— Недалеко от нас. Близ Лувра, — отвечал Луи прислушиваясь. — Смотрите! Смотрите! О, Боже! — продолжал он голосом полным отчаяния, — ведь это сигнал!
Да, это был сигнал. Раз, два, три! Прежде чем я успел сосчитать, огни загорелись в окнах девяти или десяти домов на короткой улице, где мы находились, как будто зажженные одною рукой. Прежде чем я успел считать далее или спросить его, что это обозначало; прежде чем мы успели обменяться словом, или двинуться с места; прежде чем мы успели сообразить, что нам делать, над самыми нашими головами раздался страшный резкий удар и, точно раскачиваемый обезумевшими от ярости руками, загудел большой колокол. Густые звуки его разнеслись в пространстве, они опрокинулись с такою силою на спящий город, что, казалось, самый воздух заколыхайся, и дома дрогнули. В одно мгновение тихая, летняя ночь превратилась в ад.
Мы повернулись и бросились бежать, инстинктивно пригнув головы и взглядывая наверх.
— Что это? Что это? — повторил я в ужасе. Гул набата оглушал меня.
— Это колокол Сент-Жермена, л’Оксеруа, — крикнул Луи. — Церковь Лувра. Все вышло как я говорил. Мы погибли!
— Погибли? Нет! — ответил я с какою-то яростью, под влиянием раздававшегося звона мое мужество проснулось во мне. — Этого не будет! На нас чертовы знаки и они будут оберегать своих. Обнажайте шпагу и горе тому, кто нас остановит. Вы знаете дорогу? Ведите меня! — закричал я в исступлении.
Он заразился моею отвагой и обнажил свою шпагу. Мы смело двинулись вперед, и мои предположения оправдались. Без сомнения, мы походили на других убийц, наполнявших улицы в эту ужасную ночь. Под защитою белых знаков мы быстро прошли в конец улицы, потом в другую, все еще преследуемые колокольным трезвоном, и, наконец, повернули в третью. Нас никто не останавливал и не спрашивал, хотя множество людей, к которым постоянно прибывали новые, особенно когда мы стали приближаться к той части города, где, очевидно, был центр волнения, — спешили одной дорогой с нами.
Все сливалось в волнении, тревоге и шуме. Но у меня сохранилось воспоминание о некоторых сценах, попадавшихся на пути, в то время как мы подвигались вперед, увлекаемые общим течением.
Я видел испуганные, бледные лица в окнах домов, полуодетые фигуры у дверей, я припоминаю большие, удивленные глаза ребенка, которого держали у окна, чтобы показать нас; изображение Христа на углу какой-то улицы, освещенное красным отблеском дымящегося факела; я помню какую-то женщину с оружием в руках, одетую в мужское платье, которая шла рядом с нами, распевая площадную песню. Я припоминаю все это, а также краткие перерывы света после той темноты, в которой мы подвигались вперед, все время преследуемые возрастающим глухим шумом людской толпы.
