Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая
— Будьте бережливы, — предупредил Девис-Рот. — Теперь вам долго никто не окажет такой материальной поддержки, как я.
Остаток ночи он провел, помогая аббату упаковывать содержимое ящиков в обыкновенные чемоданы, и утром проводил его, напутствуя советами:
— Позаботьтесь, чтобы в таможне не заглянули в них. Вы, конечно, знаете, как провозится контрабанда; с другой стороны, используйте свой авторитет духовного лица, чтобы на ваш багаж никто не решился посягнуть. Скажите, что везете святые мощи.
В четыре часа утра фиакр, ломившийся под тяжестью чемоданов, отвез Филиппи на вокзал. Аббат долго не мог забыть, с каким мрачным и таинственным выражением лица Девис-Рот вручал ему все эти богатства, дающие власть.
Между тем иезуит в последний раз спустился в свое подземелье. Стоя в тронном зале, он озирал всю эту роскошь, уже никому не нужную; по щекам его катились слезы. Нет, никто, кроме него, не сумеет довести до конца дело реставрации монархии и упрочить власть духовенства…
Лоб Девис-Рота казался еще выше, осанка — еще более величавой и гордой. Он снова обошел подземелье и вернулся в тронный зал. Окинув его прощальным взглядом, он зажег все свечи и подпалил ими обои, затем скрестил руки на груди, высоко поднял голову и стал ждать.
Огонь медленно распространялся под сводами из одного помещения в другое, охватывая занавеси, двери, все, что могло сгореть. Один за другим взрывались пороховые патроны, расположенные в укромных местах. Но это еще не было окончательной катастрофой: приближался момент последнего, самого страшного взрыва.
Побежденный, но не покорившийся, иезуит по-прежнему стоял, спокойно ожидая, чтобы пожар охватил весь тронный зал. В нем хранились документы, огласка которых была страшна Девис-Роту, все, о чем никто не должен был узнать…
Алтарь был уже объят пламенем. В порыве фанатического энтузиазма иезуит встал перед ним на колени и запел гимн, которым начинается церемония коронования: «Quis regit Israel»[66]. Раскаты его голоса гулко звучали под сводами.
Вдруг у Девис-Рота мелькнула мысль о завещании старого графа. Положив его в карман вместе с другими важными бумагами, он совсем о нем забыл… Иезуит стал лихорадочно рыться в карманах. Пачки не было. Значит, и пожар и его смерть — все это ни к чему! Первый же встречный, подобравший потерянные документы, сможет выступить с чудовищными обвинениями против церкви…
Иезуит испустил рычание и упал, окутанный пламенем и дымом. Алтарь рухнул и похоронил его под обломками.
LXIII. Найден!
В это время аббат Филиппи возвращался в Италию. Он упрятал свои чемоданы на дно огромных сундуков, наполненных старым платьем, одеялами, дешевыми тканями; на каждом красовалась надпись: «Подарки парижских дам беднякам Рима». Кому пришло бы в голову заглянуть в сундуки?
Приехав в Рим, аббат Филиппи узнал об исчезновении Девис-Рота и двух старых слуг графа Моннуара. Предполагалось, что все они стали жертвами убийц (недаром газеты усердно распространяли слухи о трех миллионах, находившихся в распоряжении иезуита). Все богатства графа: золото, ценные бумаги на предъявителя, связки банковых билетов и фамильные брильянты исчезли неведомо куда… Ничто не помешало Филиппи употребить эти сокровища так, как пожелал Девис-Рот.
Газеты добавляли, что старый граф серьезно заболел: ночью его нашли лежащим без сознания. Дело в том, что отравитель не принял в расчет одного обстоятельства: оно спасло Моннуара. Питье было приготовлено на молоке, которое и послужило противоядием. Граф лишился чувств, но не умер. Лакей побежал за доктором, и тот констатировал отравление. К счастью для лакея, иезуит позаботился выплеснуть из чашки оставшееся питье.
Попытка отравить графа, исчезновение двух его слуг и Девис-Рота привлекли внимание полиции, но следствие быстро закончилось. Хотя старику все еще мерещилось, как Девис-Рот силой разжимает ему челюсти, заставляя выпить обжигающий глотку напиток, он не хотел, чтобы священнослужителя обвинили в столь богопротивном поступке. Поэтому граф заявил, что по собственной неосторожности выпил вместо обычного декокта лекарство, действие которого ему было неизвестно. Правда, склянки с этим лекарством не смогли отыскать, но все же объяснением Моннуара удовлетворились. Он поправился, но впал в такую тоску, что, по общему мнению, дни его были сочтены. Впрочем, никого это не интересовало, кроме вдовы Марсель, ежедневно справлявшейся о здоровье графа.
Дня через три Моннуару доложили, что пришел какой-то бедно одетый человек, в сопровождении мальчика. После долгих переговоров через слугу старик согласился принять обоих. В особенности его заинтересовал мальчик. Несмотря на предупреждение Девис-Рота, в душе графа пробудилось любопытство: к тому же у него были теперь веские основания сомневаться во всем, что говорил иезуит.
Посетителей впустили. Мужчина, державший в руках связку бумаг, не проявлял никакого волнения, но мальчик был рассеян; то, что он здесь увидел, вызвали в нем какие-то смутные воспоминания. Он не мог оторвать взгляда от огромного портрета в золоченой раме, на котором была изображена дама с большими черными глазами, в черном бархатном платье. Мальчику казалось, что он когда-то, давным-давно, видел это лицо…
Мужчина поклонился графу: старость всегда заслуживает уважения.
— Сударь, — сказал он, — ваше имя мне известно из газет. Вот почему я принес вам эти бумаги, владельца которых ищу уже несколько дней.
Граф развернул пакет и с удивлением увидел свое завещание и другие документы, за три дня до этого переданные Девис-Роту. А он-то думал, что все это — у нотариуса Лабра! Несчастный старик, чей мозг был еще одурманен отравой, лишь теперь понял, что произошло, и впервые вспомнил о том, как доверил все свои богатства иезуиту, чтобы спасти их от воров. Тот, очевидно, захватил их и скрылся, сначала сделав попытку его отравить… Священник — отравитель! Заветнейшие убеждения графа поколебались. Так, значит, безбожники не лгут, твердя об испорченности духовенства? Некоторое время Моннуар молчал. Его поразила и другая мысль, никогда ранее не приходившая ему в голову, — мысль о честности простых людей.
— Не знаю, как вас и благодарить, — сказал он наконец. — Многие на вашем месте дорого взяли бы с меня за эти бумаги.
— Однако я знаю многих, кто поступил бы, как и я! — скромно ответил мужчина (читатель уже узнал в нем бывшего тряпичника).
— Я тем более признателен вам, — продолжал граф, — что среди этих документов находится свидетельство о рождении моего бедного потерянного мальчика.
— Он так и пропал без вести?
— Да… В тот день вечером он заснул рядом со мною, вон в той комнате; дверь оставалась открытой. Утром, проснувшись, я увидел пустую постельку… Окна и выход на улицу были заперты, собаки ночью не лаяли. С тех пор я всюду и везде ищу его, все перевернул вверх дном, но напрасно.
— А как бы вы его узнали?
— Взгляните, вот портрет его матери: те же большие черные глаза, то же лицо.
Тряпичник задумался: эти глаза были ему знакомы. Он перевел взгляд на своего приемыша, и ему чуть не стало дурно.
— Не было ли у ребенка особых примет? — спросил он.
Оба невольно посмотрели на мальчика.
— Особых примет? Нет. Впрочем, у него был довольно большой шрам под левой коленкой: в младенчестве он упал на хрустальный кубок и сильно порезал ногу.
Малыш побледнел: он знал, что у него есть такой шрам. Но он промолчал, предпочитая своего приемного отца, которым гордился, — ведь это был сын гильотинированного! — незнакомцу, доброму на вид, но все-таки похожему на старую крысу.
— Покажи-ка левую коленку! — сказал тряпичник. — Ну, подними штанину выше! Нечего прятать свои ходули!
Мужчины вскрикнули, увидев шрам под левым коленом мальчика. Подведя его к портрету, они сравнили его глаза с глазами молодой женщины. Ребенок колебался: ему не хотелось расставаться с приемным отцом, но воспоминания все больше и больше овладевали ими. Да, когда-то, совсем маленьким, он видел этот портрет… А в той комнате стояла кроватка с голубыми занавесками, в которой он спал… Осмелев он спросил:
— Скажите, а голубая кроватка там, или она мне приснилась?
— Да, да, — воскликнул старый граф вне себя от радости, — голубая кроватка там! Это ты, мой мальчик!
— О, теперь я все вспомнил! Но пускай у меня будут два отца; я не хочу бросать того, кто меня приютил.
Тряпичник и граф плакали. И шрам и воспоминания, проснувшиеся у Малыша, не оставляли никаких сомнений. Но как его похитили, как он жил потом — все это было окутано мраком. Он помнил только старуху Крюше, с единственным зубом во рту, и Обмани-Глаза; но обоих уже не было на свете.
Моннуар не собирался разлучать вновь обретенного правнука с его приемным отцом; да и сыну гильотинированного это не улыбалось. Но трех миллионов уже не было; оставался лишь полуразвалившийся особняк и пожизненный доход в несколько сот франков, завещанный теткой, умершей чуть не сто лет назад.
