Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич

Не пришел!

Обозлилась на него, на себя, на всех.

Шла, ругаясь. Отвратительно ругаясь.

Неожиданно на аллее вырос офицерик в бушлате, раскрасневшийся от быстрой ходьбы, сапоги в снегу.

— Вы, простите, Анна?

— Да… а что?

— Я по поручению… знаете, кого… Он велел взять у вас стихи — для рекомендации издателю. Приносил извинения, что не смог прийти лично.

— Пустяки, конечно. — Протянула ему тетрадь.

— Написали адрес… телефон?.. Чтоб не потерялись…

— Да, в конце адрес моей свекрови. Я сама не знаю, где буду. Телефона нет.

— Ничего, этого достаточно. — Щелкнул каблуками, взял под козырек. — Честь имею! — И понесся в сторону Александровского дворца.

Сероглазый король не умер. Сероглазый король о ней помнил. А она о нем.

Собралась в одночасье и уехала в Киев. Забрала документы с Высших курсов — захотела продолжить учебу в Петербурге. Тоже на Высших курсах, но историко-литературных. Обещала матери заглянуть весной.

А весной появился Гумилев — черный от загара, новый, незнакомый, абсолютно чужой. И лечил экзему на левой руке — укусила какая-то жужжащая тварь, было воспаление, даже нагноение, делали операцию, стало проходить, а теперь опять рецидив.

Распаковывал чемоданы, ящики, коробки, доставал скульптуры, маски, копья, щиты, кухонную утварь. Щебетал, как птичка. Нюся смотрела отрешенно, даже равнодушно, кутаясь в шаль. Он заметил, спросил:

— Что случилось?

Помотала головой:

— Я не знаю. Я отвыкла от тебя.

— Здрасьте-пожалуйста.

— Не писал, не телеграфировал…

— Не было возможности.

— Восемь месяцев? Ни одной возможности?

Он вспылил:

— Ай, не придирайся! Кардинально другие мысли там.

Посмотрела в упор:

— Ночевал с абиссинками?

Стиснул зубы, отвернулся со злостью:

— Господи, о чем ты!

— Признавайся честно. По-мужски.

Вяло просопел:

— Если ночевал, это что меняет?

— Всё.

Стало очень зябко даже в шали.

Он пытался перевести в шутку, тормошил, обнимал, но она была, словно неживая. Встала и произнесла:

— Нам необходимо расстаться.

Николя вскричал как-то жалобно, по-сорочьи:

— Я развода тебе не дам!

— Я не про развод. Ну, по крайней мере, сейчас. Нам необходимо пожить какое-то время врозь. Я поеду к маме.

— Поезжай, только ненадолго.

— Это как получится.

И она уехала. Поначалу действительно в Киев. А потом в Париж. К Модильяни.

Возвратилась в Киев 1 сентября. Ехала с вокзала на извозчике и, минуя Крещатик, пережидала царский кортеж: высший свет Киева и Петербурга двигался на представление в театр. А спустя несколько часов прилетела весть: в театре террорист стрелял в Столыпина и смертельно ранил.

Вроде бы вернулась в новую страну. Разговоры о скорой революции. Недовольство всех и вся — ценами, правительством, сумасшедшей Думой, черной сотней и евреями в оппозиции, сластолюбцем Распутиным, мягкотелым царем и великими князьями — сплошь интриганами… В Киеве так и говорили: "Мир идет к катастрофе, я вас уверяю. Или вырежут всех евреев, или же евреи-марксисты вырежут всех дворян. Вот увидите".

Нюсе было не до того. Все еще тянуло в Париж, снова в мастерскую Дедо, на его одр, расстилаемый прямо на полу, к обжигающим поцелуям, к судорогам страсти, к чаду, бреду любви. С Гумилевым такого не было. Модильяни превратил ее в настоящую женщину.

Но она тогда там, в Париже, вскоре поняла: надо убегать. Потому что еще немного, и конец всему. От абсента, гашиша, галлюцинаций больше не отвыкнет. Упадет на дно.

Безутешный Дедо плакал и кричал. Угрожал и молил. Нет, она была непреклонна.

Расставались в Люксембургском саду. Сели на скамейку, влажную после дождика. (Здесь скамейки бесплатные, а за стулья надо платить.) Мелкие кудряшки падали на его. лоб, тоже мокрый — то ли от дождя, то ли от испарины. Губы спекшиеся. Ногти на руках — "рыбий глаз", признак больных легких.

Посмотрел на возлюбленную туманно, вроде различал через пелену. "Может быть, останешься?" — "Нет". — "Обещаю: завяжу с выпивкой и гашишем и пойду лечиться. Вместе съездим на море". — "Нет, Дедо". — "Без тебя я погибну". — "А с тобою погибну я".

Слишком жестко? Да, наверное. Но иначе было нельзя. Пикассо ей сказал однажды: "Модильяни — гений, но за ним стоит смерть. Опасайся, девочка". Смерти не хотелось. Ведь она еще столько может написать!

В Киеве у матери обнаружила письмо Гумилева — провалялось на комоде нераспечатанным целый месяц. Он просил прощения, извинялся за прошлые ошибки, обещал не ездить в Африку целый год, помогать ей в учебе. И еще постскриптум: "В "Цехе поэтов" набирается твоя книжка. Ты не говорила. Якобы какой-то важный меценат. Что за тайна? Напечатают триста экземпляров. Но не раньше зимы — слишком много заказов".

Сразу на душе потеплело. Все связалось: Клаус — Сероглазый Король — книжка. Триединство. Ни одна из частей невозможна без других двух.

Модильяни — романтическое безумие. Смерть стоит за спиной.

Гумилев — проза семейной жизни, счастье и обиды.

Клаус — нечто сакральное, это церковь, рок. Звон колоколов.

Систематизация своих обожателей. Словно "Жизнь животных" Брэма.

Написала Гумилеву ответ. Предлагала вычеркнуть прошлое из памяти и начать с чистого листа. Быть примерной женушкой — нет, не зарекалась, но сулила маленькие семейные радости.

Он немедля телеграфировал: "ЖДУ ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ".

Нюся телеграфировала: "ВЫЕЗЖАЮ ВСТРЕЧАЙ".

Увидала его из вагона: Николя стоял на перроне в долгополом пальто и шляпе; левой рукой опирался на зонтик-трость, правой, в перчатке, подносил к губам папиросу. Как и раньше — смуглый, сухопарый, с плохо видящими астигматическими глазами. Но родной, привычный.

Что-то теплое шевельнулось в ее груди. Сгусток нежности. Поздоровались и расцеловались. Подхватил ее саквояж.

И сказал, улыбчивый:

— Мне за экспедицию отвалили кучу денег. Предлагаю отметить "жизнь с чистого листа" новым свадебным путешествием.

Нюся рассмеялась:

— Это замечательно. Только не в Париж.

— Может быть, в Италию? У меня там кое-какие дела, связанные с Абиссинией. Ты не против, киса?

— Как же я могу не хотеть Италию!

Высшие женские историко-литературные курсы Н.П. Раева находились на Гороховой, 20. Заниматься тут было не в пример интереснее, и особенно Нюсе нравились лекции Введенского и Котляревского. С удовольствием делала конспекты, занималась в библиотеке, посещала диспуты. А потом спорила с тем же Гумилевым по вопросам поэтики и эстетики: он с недавнего времени презирал символизм Блока и считал, что поэзия должна быть предметна и конкретна, а Горенко-Ахматова защищала Блока, говоря, что в каждом предмете заключен свой символ. Приобщилась к деятельности "Цеха поэтов", став его секретарем. И ждала выхода своей книжки…

Гумилев докапывался, кто же сей загадочный меценат, давший деньги на издание. Нюся отнекивалась, уходила от прямого ответа, а потом вдруг брякнула:

— Император.

Николя уставился на нее:

— В смысле?

— Николай Александрович Романов, самодержец всея Руси. — И захохотала.

Он обиделся:

— Почему не папа римский? Ну, не хочешь, можешь не говорить.

— Так не домогайся тогда.

— Думал, если мы супруги, то у нас не может быть тайн друг от друга.

— Получается, может.

Шла с Гороховой в сторону Невского и, не доходя до Казанского собора, вдруг увидела того офицерика, что почти год назад взял ее тетрадь со стихами. Был на этот раз в статском, меховой шапке и пальто с высоким бобровым воротником. Поздоровался, шаркнул ножкой:

— Добрый вечер, Анна Андреевна. Поздравляю с выходом книги.

— Очень благодарна.

— Мы послали несколько экземпляров для оценки критикам. В том числе и Брюсову. Отклики в прессе обеспечены. Добрые отклики.