Владислав Бахревский - Свадьбы
Их было всего пятеро, а еще должны были прийти только двое, но в просторных для корабля покоях было тесно от полутора сотен фарфоровых блюд со стапятьюдесятью яствами. Дели Гуссейн-паша был величайшим знатоком восточной кухни, поэтому и беседа шла о еде и поэзии.
— О друзья мои! — признался Дели Гуссейн-паша. — Я грешен, ибо повара мои живут только до того злосчастного дня, когда их искусство иссякает и они начинают повторяться. Я плачу им огромные деньги и потому могу требовать даже их жизни. Чего только я не отведал за свои полвека,' но мне еще ни разу не захотелось потребовать ту пищу, которую я ел вчера. И я ничего не могу поделать с собой!
Евнух Ибрагим отведал кушанье в виде желтой розы и прикрыл от удовольствия глаза:
— Я согласен с вами, милостивейший Гуссейн-паша! Жизнь — это река, которая в каждый новый миг — новая, ибо утекшая вода назад возвратиться не может. И в то же время жизнь — сосуд, и покуда судьба не разобьет его на куски, его следует наполнять наслаждениями… Я слышал, в Китае самым изысканным блюдом считается мозг живой обезьяны; обезьяну помещают в специальный столик, снимают с нее верхнюю часть черепа…
— Довольно! — закричал Пиали-паша. Его лицо передернулось. — У нас военный совет. И если вы не прекратите, меня сейчас же вывернет!
Глаза и уши султана, Ибрагим-паша побледнел пе только лицом, у него даже уши стали белыми, словно их прихватило морозом.
Дорого бы обошлась командующему флотом его выходка, но тут явились на пир меченосец султана, правая рука Пиали-паши, Жузеф, бейлербей Кафы.
— Мой главнокомандующий, — доложил Жузеф, — я спешу сообщить — твоя армия только что пополнилась войском из Черкесии, приписанным к моему кафскому эйялету. Прибыли воины из колен Джегаки, Джене, Мохом, Тагаур, Бездух, Булутай, Хутукай, Кабарды. Десять тысяч отборных сабель!
Дели Гуссейн-паша замахал руками.
— Слава аллаху! Но я думаю, чтобы выбить из Азова свору бандитов, которых там не более пяти тысяч, хватило бы сил одного Ходжи Гурджи-Канаан-паши или сил Пиали-паши. А ведь среди нас еще нет крымского хана, войска которого покинули Перекоп и спешат нам на помощь. На помощь? — Гуссейн-паша рассмеялся. — Я думаю, что хан Бегадыр будет догонять нас в русской степи. Ибо это неразумно, имея такую силу, остановиться на одном Азове. Мы должны положить к стопам нашего изумительного султана Ибрагима донские степи, согнав и навечно уничтожив дикое племя казаков.
— Мой командир! — возразил Пиали-паша. — Мне кажется, взять Азов будет не просто. Казаки отличные воины, а они под защитой могучих стен. Надо тщательно продумать план осады.
— Мой дорогой Пиали-паша, — улыбнулся Гуссейн-паша своей самой тонкой улыбкой, — планы людей хороши тогда, когда они совпадают с волей неба, но, чтобы вы не считали меня человеком легкомысленным и чтобы нам в дальнейшем не испытывать друг друга, я сообщу вам: в моей армии недаром два полка немцев. Немецкие полковники уже представили мне два способа штурма Азова. Я надеюсь, мое доблестное войско не опустится так низко, чтобы прибегать к немецким хитростям. Для казаков будет достаточно первого приступа, в котором порукой успеха беззаветная отвага и ярость воинов нашего великого падишаха. Отдайте приказ: кораблям плыть, войскам идти — сегодня мы уже будем под стенами Азова!
Минута была историческая. Ради того, чтобы запечатлеться в памяти потомков, все командующие поднялись на палубу. Здесь уже стояли высшие командиры, и среди них Эвлия Челеби — муэдзин при Дели Гуссейн-паше — молодой, но уже объехавший многие земли, золотое перо, человек, который писал письма к Мураду IV, и эти письма Мурад читал сам.
Дели Гуссейн-паша благожелательно поздоровался с муэдзином и пригласил его на обед.
Армия тронулась в путь. Корабли поплыли по Дону. Впереди оба карамаона, позади 150 фрегатов, 150 галер и еще 200 карасурзалей — быстроходных кораблей-вестников — и прочих легких судов.
Меченосец султана Жузеф, стоявший за спиной Пиали- паши, с тревогой шепнул:
— Час хода, и мы сядем на мель.
Пиали-паша кивнул. Он знал, что вверх по Допу глубина не превышает двух-трех футов, и для больших кораблей нужно иметь под днищем не менее шести футов. Но что делать, если вместо военного совета — гастрономические толки и вместо походного марша — парад.
Но знал обо всем этом главнокомандующий, знал и не мог отказать себе в удовольствии осязать, видеть, чувствовать свое первенство, свое величие.
Он вскоре дал команду остановить карамаоны и приветствовал проходящие мимо войска: по земле — кавалерию и пехоту, по воде — легкие суда, которым надлежало загородить путь к Азову по реке. -
Еще через полчаса Дели Гуссейн-паша утомился и пригласил командующих продолжать пир.
Пиали-паша был мрачен, но не возражал. В конце концов, общая ответственность за успех дела лежала на плечах Гуссейн-паши, и впереди не армия, не флот, а всего-навсего крепость, в которой засело пять тысяч человек.
Но пир чуть было не расстроился. Только приступили к еде, как на лицо главнокомандующего наползла тяжелая туча гнева.
— За это я сдираю шкуру живьем! — И Гуссейн-паша расколол рукояткой кинжала драгоценное фарфоровое блюдо.
— В чем цело? — воскликнул проворный Эвлия Челеби.
— Блюда пахнут дымом!
— Дымом!
Гости командующего закрутили носами. Да, кажется, дымом пахло. Гуссейн-паша дал знак страже. Участь повара была решена, но тут, согнувшись от почтительности, явился капитан карамаона.
— Мой господин, казаки зажгли степь!
— Так это горит степь?! — Тяжесть спала с плеч Гус- сейн-паши.
Он заразительно, словно его щекотали, засмеялся.
— Отнесите повару золотой. Он ведь мог лишиться шкуры из-за проказ этих бандитов.
— Господин главнокомандующий! Надо подумать о фураже, — с тревогой в голосе сказал Жузеф.
— Дорогой мой мореплаватель, вашим кораблям понадобилось сено?
Теперь засмеялись все. Пир продолжался, было вкусно и весело.
Командир десятка, тимариот Мехмед, находился в дозорном полку, который шел правым берегом Дона. Азов стоял на левом берегу, и армия Гуссейн-паши обтекала город со всех сторон степи, отрезая его от России, от дружественной Запорожской Сечи.
Алайбей[70] Хеким-ага, скакнув из ротных в полковники, исполнял свое дело ретиво. Это был не марш, а гонка. Хеким-ага спешил отличиться. И вот первая победа!
Воин из десятка Мехмеда Юрем, будучи в разъезде, атаковал казачий десяток и один убил восьмерых, доказательство тому — восемь голов. Восемь голов! Еще бы две, и бедняк Юрем — владелец тимара. Дворянство — за один день войны.
Алайбей Хеким-ага обнял героя Юрема и приказал ему скакать в ставку Дели Гуссейн-паши показать ему головы и сообщить, что полк Хекима-ага вышел к Азову и занял позицию напротив города. Будет ли приказ переправляться через Дон?
Алайбей хитрил, его полк еще не вышел к Азову и не занял позицию, но, когда Юрем найдет командующего, сообщение уже будет соответствовать истине. Хекиму-ага нравилось быть алайбеем, но он уже мечтал о собственном санджаке.
Юрем умчался за своей звездой, и весь полк смотрел ему вслед теми же глазами, какие были в то мгновение и у тимариота Мехмеда. Мехмед тоже мечтал о зеамете со ста тысячами акче дохода. Скорее бы за дело! За головами, за тимарами. Сто казачьих голов — сто тысяч акче годового дохода. Одна война — и пожизненное благополучие. А тут еще покатилась весть, что Юрем не сплоховал. Головы-то привез не казачьи, а каких-то купчишек, спешивших подальше от войны.
Услыхав все это, Мехмед сплюнул. Противно стало.
«Я свое без обмана добуду», — сказал он твердо.
* * *И показалось казакам, что явился на землю за грехи сатана.
И осенило каждого, кто был на стене и глядел на это алое и зло сверкающее шествие. Коли падет город, коли они, казаки, не отстоят город — погибнет и весь род человеческий.
Турки шли со всех сторон. Трубы ревели, как обезумевшие верблюды, пищали пронзительные пищалки, и верилось — это дьяволы щекочут в аду грешников.
Сверкали шишаки на шлемах, сверкало солнце на чудовищных стволах пушек. По краспым одеждам будто пробегал огонь. Вздрагивала земля от конского уристания[71].
А по Дону шли чужие корабли. Приставали к берегу. Все новые, новые отряды вываливались из трюмов па берег, покрывали землю сплошь, как саранча.
И когда первый, страшный миг нашествия минул, опытные глаза казаков различили: к ним, под Азов, подступились многие пароды. Здесь были турки, крымцы, греки, арабы, венгры, молдаване, черкесы, немцы.
Войска ставили шатры неподалеку от города, но так, чтобы пе тревожили пушки.
Теперь вместо одного было два города. О, если бы стояли они па земле радп любви к жизни, а не ради ненависти и погибели!
