Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
Однако не только эти, как, впрочем, и другие подобные услуги, оказанные Шуваловым Екатерине, оказались решающими в резкой перемене её отношения к бывшему фавориту её названой тётки — императрицы Елизаветы Петровны. Нет, она никогда бы не простила ему хотя бы того, что это он, всесильный некогда фаворит, якобы склонялся к тому, чтобы она была выслана из России, а трон отдан её сыну, великому князю Павлу. Очень хорошо она помнила ту сцену, когда её, заподозренную в кознях против Елизаветы, вызвали на допрос, а за занавесками стоял, слушая каждое её слово, Иван Иванович Шувалов.
Заграничная ссылка могла продолжаться сколько угодно. Более того, Шувалов мог даже сложить в европейской земле свои кости и никогда не оказаться прощённым, если бы не одно обстоятельство: его отлично знала просвещённая Европа. И, принимая его у себя, сия Европа как бы отдавала должное той просвещённой русской монархине, коей неофициальным послом был он, Шувалов, так много сделавший в России в прежнее царствование для развития просвещения. Как же могла она, больше всего на свете желавшая, чтобы её прославляли такие гении, как Вольтер и Дидро, Д’Аламбер и Гельвеций, вдруг на глазах у них мстительно, по-женски отринуть от себя того, кто одной своею личностью наряду с нею, государыней, олицетворял просвещённую Россию?
Но вот это самое «наряду» в то же время продолжало её бесить и выводить из себя.
Однако она была чертовски умна, если не сказать хитра. Потому, положив на одну чашу весов своё ущемлённое самолюбие, а на другую — бесспорную выгоду от того, что друг Вольтера Шувалов — и её друг, пересилила себя и, навсегда поставив крест на старой своей неприязни, решила обласкать того, кого уже ласкала вся Европа.
— Спасибо вам, Иван Иванович, за то, что вы оказались моим достойным посланцем в странах Европы, — ещё раз мило и тепло проговорила она, предлагая Шувалову и его племяннику князю Голицину сесть рядом с собою. — Вольтер мне писал о том, какое неизгладимое впечатление произвёл на него ваш другой племянник, а мой камергер граф Андрей Шувалов. У меня у самой, признаюсь, свои виды на этого европейски образованного и очень талантливого молодого человека. Не направить ли его по дипломатической линии? На мой взгляд, в любой стране он весьма достойно представлял бы интересы российской короны. В этом смысле он ваш истинный наследник и успешный ваш ученик. Столько сделать за все эти годы, чтобы приблизить Россию к Европе, — сие оказалось по плечу лишь вам, любезный Иван Иванович.
Теперь наступила его очередь отдать должное её уму.
— Было бы справедливее теперь говорить о вашем неоценимом вкладе это, на какую высоту вы подняли славу России, — сказал он. — И здесь правильнее было бы сказать, что именно вы, а не кто другой, приблизили не Россию к Европе, а саму Европу приблизили к России. Разве не так, ваше величество?
«Я совершенно верно поступила, положив раз и навсегда предел моему разладу с этим нужным мне теперь человеком, — призналась Екатерина самой себе и осталась довольна собою. — Давеча я тонко напомнила графу Орлову о якобы его давней промашке в отношении к Ивану Ивановичу. Это слышал Потёмкин. И пусть знают другие, что причиною былой отставки Шувалова была не я, а тот же, скажем, Орлов. И моё замечание по поводу княгини Дашковой — разве его так поняли, как надо? Вот недавно здесь, в Петербурге, я с почестями принимала Дени Дидро. Так ведь это я в шутку сказала, что юная и хрупкая женщина — княгиня Дашкова, кою он хорошо уже знал, когда-то способствовала перемене образа правления в России. Именно так. И пусть сия фраза будет приписана мне самой, а не станет укором Шувалову. Нельзя злорадно смотреть в прошлое, если сам стремишься вперёд, в будущее».
— Теперь я вам скажу, любезный Иван Иванович: не будем переоценивать того, что удалось сделать мне, чтобы нас стали замечать в европейских странах, — произнесла вслух Екатерина. — Нам с вами предстоит немало свершить, чтобы о России заговорили как об истинно просвещённой стране. Но уже теперь здесь, у нас, делается то, на что не способна Европа.
Надеюсь, вы слыхали, что я купила у Дидро его библиотеку. Там, во Франции, ему запрещают издавать его «Энциклопедию», а Россия платит ему деньги за его же книги! Кстати, говорят, и библиотеке Вольтера грозит печальная судьба?
— Да, ваше величество, он слаб здоровьем и очень плох. Но его дела продолжает вести его племянница, — ответил Шувалов.
— С мадам Дени у меня ведётся переписка, — призналась императрица. — И у меня создалось впечатление, что она при известных обстоятельствах могла бы продать мне Вольтерову библиотеку. Вы знакомы, разумеется, с этой госпожою?
«Ещё бы не знаком, — подумал Шувалов, представив хищный взгляд мадам Дени и припомнив всё, что ему удалось о ней узнать от других людей. — Да она же форменным образом обирает великого старца: ворует у него рукописи и продаёт! Что же станет, когда Вольтер умрёт? Впрочем, к его славе уже протянулись и другие руки. Однако не буду строго судить ту, что милостиво приняла меня у себя и облагодетельствовала не только меня, но и моего племянника. С сегодняшнего дня князь Фёдор стал камер-юнкером. Для меня же настало время приготовить его к тому, чтобы он занял моё место куратора Московского университета. Может быть, не теперь, не сразу. Но следует ясно видеть будущее и его приближать».
— А чем вы намерены занять себя здесь, в отечестве? — вдруг услышал он обращённый к нему вопрос императрицы. — Видимо, займётесь делами вашего детища — Московского университета?
— Вы, ваше величество, словно читаете в моей душе. Если вы не возражаете, я с великим прилежанием буду исполнять свою кураторскую должность. Так много, полагаю, надо сделать в университете.
— Вот и славно, — положила императрица свою руку на руку Ивана Ивановича. — Позвольте мне тогда внести свою лепту в то, что предстоит вам свершить. Вы ведь не богаты, любезный Иван Иванович?
— Ваше величество! Одни ваши слова, обращённые ко мне, делают меня сказочно богатым, — произнёс он с волнением в голосе.
— В таком случае в дополнение к моему к вам сердечному расположению, — произнесла императрица, — примите от меня единовременно десять тысяч рублей. Они вам будут нужны хотя бы для поездок в Москву.
Здравствуй, университет!
Ещё в самом начале своего заграничного путешествия, только что прибыв в Вену, Иван Иванович писал сестре в первопрестольную:
«С прошедшею почтою послал я вам письмо — продать мой петербургский двор... У меня в Санкт-Петербурге дом есть, где жить, в Москве же нет. Итак, я намерен, продав оный, возвратясь, вместе с вами жить... Довольно жил в большом свете; всё видел, всё мог знать, дабы ещё мне счастье суетное льстило. Прямое благополучие в спокойствии духа, который найтить иначе не можно, как удалиться от всех известных обстоятельств и жить с кровными друзьями, умерив свои желания, и довольствоваться простым житием, никому зависти и досады не причиняющим. Часто обстоятельства виноваты нашему поведению. Один человек может быть не любим и любим по разности состояния. Мне же, мой свет, скоро будет столько лет, что в числе стариков почитаться должно. Благодарю моего Бога, что дал мне умеренность; в младом моём возрасте не был никогда ослеплён честьми и богатством. И так, в совершеннейших летах, ещё меньше быть могу. Скажу и то, что в моём пути долгу, может быть, не сделаю и, возвратясь, с умеренным доходом, могу жить с благопристойностью. Жалею только, что вы не воспользовались моим счастьем и ничего полезного для вас я не сделал, сколько б сделать мог. Меня утешает ваша бескорыстность. Вы лучше всего любите справедливость. Если есть люди, которые вымышляют моё богатство, то верьте, есть и те, которые правду знают. Осталось мне во утешение, что рано или поздно от всех оная известна будет. В отсутствии моём главное утешение: приобрести знакомство достойных людей, утешение мне до сего времени неизвестное. Все друзья мои, или большею частью, были только друзья моего благополучия. Теперь — собственно мои...»
Письмо-исповедь. Итог жизни минувшей и вступление в жизнь как бы новую. Но с теми же самыми убеждениями, которые жили в нём и тогда, в дни молодости.
С этими мыслями и устремлениями, с коими начал свой европейский вояж, он и возвратился восвояси.
Вот только дом петербургский не был продан, хотя в Москве, на Покровке, уже завершался постройкой новый большой дом, где он может теперь жить.
С трепетом вошёл под своды университета, что когда-то основал и что рос и ширился уже без него. И первое, что бросилось в глаза, — тесны стали университетские стены, надобен для него новый дом.
То помещение у Воскресенских ворот более чем за два десятка лет совсем обветшало и для учёных целей уже не годилось. Хорошо, что в нём ещё можно было держать типографию, библиотеку да физический и минералогический кабинеты с химическою вдобавок лабораториею. Другой же дом, находившийся на Моховой, где жили студенты и гимназисты и были расположены классы и аудитории, требовал немедленного капитального ремонта: года два тому назад во время занятий там провалились даже полы в двух классах и обвалом грозили стены и потолок.
