Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов
Теперь, с удовольствием вспоминая те чудесные дни, которые он провёл в обществе молодого графа Андрея и его очаровательной супруги, Вольтер восхищённо говорил старшему Шувалову:
— Сразу видно влияние вашей выдающейся личности, вашего тонкого вкуса и талантов. С первых писем от вас, в которых вы рассказывали о том, чем вы заняты у себя в отечестве, я не мог не отметить: вы взяли на свои плечи титанический труд. В самом деле царём Петром положено начало тому труду, который вы теперь завершаете. Однако существует разница между его и вашими усилиями. Царю даже сама его власть даёт в руки великие возможности. Но у такого человека, как вы, недостаток возможностей искупается именно высокими вашими дарованиями.
— Не станем переоценивать мои усилия в просвещении, — остановил своего собеседника Иван Иванович. — Однако кому-то ведь надо было начинать с того места, где, можно сказать, остановилась деятельность Петра Великого. Он, наш первый император, сотворив или преобразовав образ жизни россиян, не имел после смерти своей последователей в большей части своих предначертаний и мудрых заведений. Науки и искусства в государстве нашем получили лишь только своё начало. Однако невнимание к нашим первым талантам и пренебрежение о воспитании новых уничтожили слабые ростки. Впоследствии первые места в государстве были заняты иностранцами, которые оставались в совершенном бездействии касательно сего предмета, — вероятно, от того, что не радели о распространении наук в стране, им чужой. Такая небрежность в просвещении юношества, исключая военную школу, остановила успехи просвещения. Вот почему благодарная ревность была совершенно погашена во многих из моих соотечественников. Столь неприятный для нас промежуток дал повод некоторым иностранцам несправедливо думать, что отечество наше не способно производить таких людей, какими славится Европа. Сей предрассудок может истребиться лишь одним временем.
— И конечно, усилиями таких людей, как ваше превосходительство, — подхватил Вольтер. — Создание одного лишь университета в Москве, Академии художеств в Петербурге, успехи русского театра — всё это, несомненно, ваши заслуги, которые можно поставить в один ряд с усилиями Петра Первого.
— Мне трудно выразить, сколь лестна для меня ваша оценка того, в чём я принял участие, — произнёс Шувалов. — Однако, чтобы по-настоящему привести в движение всю массу огромной нации, потребуются усилия следующих друг за другом поистине великих людей. Вот на кого я уповаю — на тех, кто пойдёт следом!
— Вы можете гордиться тем, что граф Андрей, ваш племянник, безусловно личность, появлению которой в обществе вы способствовали своим влиянием, — сказал Вольтер. — И другой ваш племянник, кажется, князь Голицын, что учится здесь, в Женевском университете, — будущий ваш последователь.
— Вы правы, дорогой мэтр. Когда я вижу успехи самых дорогих мне людей, это согревает мою душу, — согласился Иван Иванович. — Смею надеяться, что к ним можно будет прибавить насчитывающихся уже десятками, если не сотнями тех, кто успешно завершил образование в университете или в его гимназиях, в Академии художеств. А надобно, чтобы сия тяга к знаниям стала естественною потребностью всего народа. Как и любовь к труду. Среди нас же, русских, даже последнее качество подчас воспринимается не как потребность, а как наказание. Иное — в других странах. Да вот хотя бы пример Пруссии...
И Шувалов рассказал о том, что его поразило в немецких землях. После разорительной войны король Фридрих Второй, как он ни был плох, все силы нации привёл в движение, дабы быстрее оправиться после военного разора. Одной Силезии, к примеру, он дал семнадцать тысяч лошадей, взяв их из драгунских полков, чтобы крестьяне могли пахать и сеять. А как исполнительны власти на местах! Да что власти — каждый крестьянин доволен тем, что его усилия приносят пользу и ему самому, и всей нации. Сие приобретается долгими временами доброго воспитания, а поддерживается разумным руководством властей. Везде по деревням мальчики и девочки учатся грамоте и Божескому закону. Всякий знает, что пропитание своё он обязан получить собственным трудом. Посему молодые, видя пример в старых, привыкают к трудолюбию с малого возраста.
— Вот что хотелось бы видеть мне и в моих соотечественниках, — заключил Шувалов свой рассказ. — Поэтому народы не должны в этом мире обособляться и тем более враждовать. Всё, что является добрым достоянием одних народов, должно быть усвоено нациями другими. Так, не случайно ваш ум, ваш гений стал светочем для многих и многих людей, можно сказать, всей Европы.
Шувалов прожил у Вольтера около двух недель. Он дождался, когда в Ферне приедет его племянник, князь Голицын, чтобы вместе с ним возвратиться в отечество.
Патриарх, забыв переодеться в парадные одежды, провожал гостей в домашнем белом камзоле, стоя на ветру на своих тонких, старческих ногах и смахивая с лица бусинки невольно навернувшихся слёз.
Вероятно, он также думал о том, как это важно — первым начать в жизни то, что затем подхватят и понесут дальше другие люди. Он ведь тоже, как его дорогой гость Шувалов в своей собственной стране, зажёг факел просвещения во всей Европе, что до него, можно сказать, также пребывала во тьме суеверий и предрассудков. Важно было начать. И теперь этот свет никогда и никому не погасить. Ибо факел несут уже другие.
Часть четвёртая
СНОВА В ОТЕЧЕСТВЕ
Свидание в Эрмитаже
месте она старалась их у себя не принимать. Но тут оба фаворита — звезда одного уже закатывалась, другого же была близка к восхождению — негаданно столкнулись нос к носу в приёмной, и она пригласила их обоих к себе. — У меня к вам имеется важное поручение. Однако исполнить сие следует кому-то одному. Дело идёт о том, чтобы привезти нынче вечером ко мне в Эрмитаж Ивана Ивановича Шувалова с его племянником князем Голицыным. Они поутру прибыли из-за границы, и я бы хотела непременно их видеть.
Государыня растворила створку окна, и тотчас к подоконнику подлетела стайка голубей. Она высыпала им щепотку зёрен и стала с улыбкою наблюдать, как птахи, отталкивая друг друга, клюют корм. Затем, затворив окно, быстро подошла к графу Орлову и прикоснулась рукою к рукаву его мундира.
— Может быть, вы, Григорий Григорьевич, исполните моё поручение? Мне помнится, что, уезжая, Иван Иваныч вынужден был иметь с вашим сиятельством не совсем приятное для него объяснение. Вы его упрекали, кажется, в том, что в своё время он якобы проявил искательность к бывшему императору, не так ли?
— Да, он объяснился со мною, прислав оправдательное письмо, — недовольно произнёс Григорий Орлов.
— И в том письме он предъявил доказательства, что никогда не искал выгод при дворе, тем более после кончины императрицы Елизаветы Петровны. Теперь же, находясь за границею, он с достоинством подтвердил свою любовь к отечеству и преданность нашему престолу. Так что я полагаю, ваш, Григорий Григорьевич, визит к нему был бы хорошим знаком примирения. Тем более что я намерена его принять со всеми положенными почестями — и как генерал-аншефа, и как обер-камергера двора. Кстати, оба указа о производстве мною уже заготовлены.
Предложение государыни не только смутило, но, очевидно, оскорбило самонадеянного фаворита, что не ускользнуло от взора её величества. Она отступила от него и подошла к другому Григорию — Потёмкину, не без удовольствия отметив про себя, как этот её поступок вслед за её же словами вконец расстроил её бывшего любимца.
— Простите, ваше величество, если я нарушаю ваши планы, — обратился к ней ободрённый Потёмкин. — Но коли речь идёт о приношении извинений обер-камергеру Шувалову, то для сего предприятия никого лучше меня и не сыскать. Это ведь он, Иван Иванович Шувалов, отчислил меня в своё время из числа учащихся Московского университета.
Императрица удивлённо вскинула брови, но в уголках тонких губ заиграла улыбка.
— Что-то я, Григорий Александрович, вас не пойму. Вы что, решили просить прощения за тот казус или, напротив, намерены свести счёты с сим достойным мужем?
— Ни то и ни другое, матушка государыня. Буду покорнейше благодарить господина университетского куратора за то, что в своё время избавил храм науки от оболтуса и лентяя, коим являлся в своё время ваш покорный слуга, — сверкая единственным своим глазом на дородном и красивом лице, произнёс Потёмкин, с трудом сдерживая улыбку.
— Ах, зачем ты, Григорий Александрович, мне заведомо в том не сознался! — разразившись смехом, произнесла Екатерина. — Мне не было бы в таком случае нужды ставить в неудобное положение графа Орлова. Что ж, поезжай, дружочек, на Невский и к вечеру привози нашего гостя в мой Эрмитаж. Надеюсь, и сам составишь нам компанию? А тебя, Григорий Григорьевич, извини, не стану удерживать. Известно ведь: насильно мил не будешь.
