Виталий Амутных - Русалия
— Это почему у него ноги закованы? Он что, беглец?
— В том-то и дело, почтеннейший, — вновь склонился перед ним торговый человек. — Последний раз его из самой Куштантинии вернули. Думал, видать, подлец, что там наших людей нет. Хотели его прямо там в гребцы продать, да хозяин требовал непременно вернуть его для расправы. Но пока этого злодея везли, хозяин сошел в могилу. И вот Словиша этот опять на рынке. Я же говорю, лучше посмотреть вот этих… или… Люди какого назначения нужны? Как говорит сам мэлэх Иосиф, да будет много счастья моему господину, царю, ему и его потомству, и его семейству…
Не успел торжник уведомить Самуила Хагриса, какая же замечательная мысль принадлежит мэлэху Иосифу, как совсем рядом раздался заунывный какой-то нетесаный и при том необыкновенно зычный голос безумца:
— Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле.
Все вокруг Самуила вмиг затихли, так, что только на самых окраинах торговища оставался жить обычный для этого места перегуд. Сам старик Хагрис также онемел, надеясь, как видно, безучастием рассеять невольно обратившееся на него внимание людей.
— Что ищете вы в этой жизни? Вино и сладкие звуки тимпанов. Ласки блудниц! И не честным и полезным трудом наполняете вы свои кошельки монетами, а сундуки серебром и золотом, но ценою кровавых преступлений своих! В уши мои сказал Господь Саваоф: за то их большие и красивые дома опустеют. Будут голодать богачи и будут томиться жаждою!..
Что случилось с лицом Самуила!
— Смотри: седой, а морда красная сделалась и вся сморщилась, как у обезьяны! — шепнул длинный длиннорукий и длиннолицый шорник широкоплечему носастому армянину — торговцу холодным виноградным шербетом, зинувшему на происходящее черную дыру рта.
Что произошло с его глазами!
— Ух, вывалятся у разбойника гляделки! — восхищенно качнул головой в высокой бараньей шапке солидного возраста алан, державший под уздцы низкорослую буланую лошаденку с небольшой скуластой головой на короткой оленьей шее.
— Точно, вывалятся, — подпел ему, стоявший подле бровастый соплеменник.
— Вывалятся, — согласился с ними еще один бровачь.
Тем временем старческие губы Самуила все выворачивались и выворачивались, обнажая нечастые желтые зубы до бледных синеватых десен, но никаких членораздельных звуков, кроме сиплого бульканья, все не рождалось. Стража, различающая вокруг себя не так много значений, первой опознала в бульканье спрятанное в нем желание. Чернобородые молодцы бросились на осквернителя аристократического слуха своего хозяина прежде, чем повелитель закричал в их расширенные каждодневными упражнениями спины немыслимые поношения.
Как именно стража тархана взнуздывала помешанного невозможно было разглядеть за обступившими его дородными телами копейщиков, но животное верезжание, сквозь которое проскакивали обрывки восторженных слов, свидетельствовало о том, что способы эти были не слишком человеколюбивые.
— О-о! В уши мои сказал!.. Ой! Ой! В уши… сказал Господь Саваоф: уже раскрыла страшную пасть преисподняя… А-а-а-а-а! А! А! Раскрылась преисподняя, чтобы поглотить вашу славу, и шум ваш, и то, что веселит вас!.. О-о-ох-х-х…
Возмутитель безмятежности земного рая затих. И когда могучие копейщики отступили от него, обездвженное тело страховидного плюгавого человечка, раскинув торчащие из грязной дерюги тонкие руки и странно вывернутые сухоточные ноги, валялось на истоптанной в пыль земле. Тут же подоспевший один из отрядов охранителей городского порядка подхватил под руки и потащил куда-то то ли обмеревшего, то ли действительно уже окочурившегося бедолагу, пока начальник того отряда получал аристократические пощечины и благородные плевки одного из владельцев этой земли.
Лишь только дедушка Самуил удоволил расходившееся в нем ожесточение, взболтанное вроде бы бессмысленными, но отчего-то все равно язвящими словами дурачка, головы очумелой, пребывающей вовсе не в своем уме (ведь иначе хотя бы природное чувство самосохранения удержало бы этот борзый язык), лишь только Хагрис перевел дух после горячительных упражнений безвозбранного рукоприкладства, он — недавний любитель прогулок в пространствах народной среды — резко повернулся и двинулся прочь с торжища к своей повозке, нарядностью и силой удовольствия, даруемого ее благоустроенностью, похожей на тот роковой плод, которым первая еврейка употчевала назначенного ей Всевышним мужа. Он так быстро перебирал своими старыми ногами, что Хоза едва поспевал за ним. Однако острота возбуждения спадала, а вместе с тем замедлялся и шаг Самуила. Но вот его бледные губы стали производить слова:
— Свиньи… Это тупоголовый скот… — он говорил уже почти спокойно, и только некоторая рассеянность указывала на то, что в данный момент в его мозгу единовременно уживается сразу несколько движений взбудораженной пароксизмом мысли. — Они сами не понимают своего счастья, говори им об этом цадик[397] или сам Господь! Скоты… Да сокрушит их Боже Создатель и покорит их невозвратно! Они так ненавидят нашу власть, что готовы поступиться собственными реальными выгодами, ради удовольствий гордыни.
В упоении яркостью переживаемых им в данную минуту чувств Самуил даже не пожелал заметить, что покаранный пустобрех был таким же, как и он евреем, только убогим.
— Ведь уже сколько… Воцаряющий всех царей позволил нам здесь построить свое царство… это сколько это лет назад?.. Много! — уже не столь бурливо, но все еще продолжал злобиться хоть и не владетельный, но не по-человечески многим владеющий старикан. — Десять наших царей владычествовали здесь под покровом нашего закона и наших заповедей. И вот до сего дня на праздничных церемониях, когда наш каган выходит в народ, до сих пор распорядитель, разгоняя перед ним скотовидную толпу, не может свободно огласить: «Место нашему господину, сыну Давидову!» Большая часть толпы, как и прежде считает, что каган Хазарии — их, дикарской, крови. Но приходит время этому паскудству положить конец!..
Уже забираясь рядом с мечущим икру старым Самуилом в его изумительную повозку Хоза продолжал кивать головой в знак того, что он продолжает следить за ходом остроумнейших рассуждений своего старшего товарища, и тем не менее между кивками успел отдать распоряжение своему прислужнику, чтобы тот вернулся к торговцам Иакова и договорился о покупке того высокого широкоплечего руса по имени Словиша, пока тот опять не улепетнул в какую-нибудь Куштантинию.
Огромная птица взмыла в блеклый серый перламутр осеннего небо и принялась вычерчивать широкий медленный круг на своих распластанных полосатых крыльях. Но вдруг сделала в воздухе резкий поворот внезапно и круто, что никак не вязалось с только что явленной степенностью этого крылатого гиганта. Ударив крыльями, беркут планирующим полетом понесся вниз…
Выскочивший на поле волк слишком поздно сообразил откуда надвигается настоящая опасность. Он мог пройти под пусть не слишком надежным, да все-таки прикрытием почти совсем оголившегося липняка. Однако крики находившихся еще довольно далеко, но несомненно двигавшихся в его сторону людей заставили зверя насмелиться пересечь слегка забеленное первой порошей поле, чтобы скорее достичь старого ельника с его спасительными буреломами. Но теперь оказалось, небо бросило на него погибель, спешащую на орлиных крыльях. Расстояние между зверем и птицей сокращалось неумолимо.
Когда волна раскаленного страхом воздуха, взметенного крыльями небесного удальца, коснулась волка, тот, занимая оборону, бросился наземь. И в этот момент длинные изогнутые когти короткой, но чрезвычайно мощной лапы, оперенной до самых пальцев, железной хваткой вцепились в ляжку зверя. Прижав уши тот повернул и выбросил назад, в сторону врага, ощеренную пасть, ловчась поразить его клыками, и в сей же миг вторая орлиная лапа закогтила сморщенную волчью морду. Визг перемеженный рыком повис над полем. Волк рванулся изо всех сил и, разгибая согнутое в кольцо тело, он, вероятно, выломал бы беркуту лапу, однако лапы того надежно скреплял сыромятный ремень.
Когда Святослав сам-десят подъезжал к поверженному волку, борьба была уже по сути закончена.
— Каков волчатник[398]! Вот уж богатырь! — соскочив с Воронка, храпевшего от волнения, нахваливал своего крылатого товарища князь.
Однако когда Святослав приблизился к орлу, тот охватил добычу могучими темно-бурыми крыльями и ни в какую не хотел расставаться с ней, разевая крупный серо-синеватый клюв с черным крючком на конце, сверкая бруштыновым глазом. Тогда князь расстегнул пояс, сорвал с плеч темно-пунцовый короткий кожух на беличьих черевах с рукавами только по локоть и накинул его на птицу, а уже под кожухом быстро надел на голову беркута колпак. Разлученная со светом птица тут же успокоилась. Святослав пернатому другу своему подставил руку в большой рукавице из толстой кабаньей кожи, и тот послушно ухватился за нее.
