Александр Дюма - Красный сфинкс
Носильщики снова взялись за ручки портшеза и тем же шагом отправились в путь по улице Симон-ле-Франк, улице Мобюе, улице Трусваш, чтобы через улицу Железного ряда выйти на улицу Сент-Оноре.
Случаю было угодно, чтобы в ту самую минуту, когда Латиль у дверей особняка Монморанси приказал носильщикам нести его в Шайо, — случаю, повторяем, было угодно, чтобы маркиз Пизани (важные события, о каких мы рассказывали, заставили нас потерять его из вида), достаточно оправившийся от нанесенного Сукарьером удара шпагой, впервые выйдя из дому, решил использовать этот первый выход — принести извинения графу де Море. Он тоже сел в портшез, приказал носильщикам идти со всей возможной осторожностью, поскольку в портшезе больной, и закончил распоряжения словами: «В особняк Монморанси!»
Носильщики, отправившиеся из особняка Рамбуйе, естественно, спустились по улице Сен-Тома-дю-Лувр и пошли вверх по улице Сент-Оноре, чтобы выйти на улицу Железного ряда.
В результате этих маневров оба портшеза встретились напротив улицы Сухого Дерева; при этом маркиз Пизани, решавший трудную задачу — как он будет приветствовать графа де Море, о чьем отсутствии ему не было известно, — не узнал Этьенна Латиля, в то время как Этьени Латвль, не занятый никакими размышлениями, узнал маркиза Пизани.
Легко представить воздействие этой встречи на вспыльчивого бретёра.
Он велел своим носильщикам остановиться и, высунув голову в открытое окошко, крикнул:
— Эй, господин Горбун!
Вероятно, со стороны маркиза Пизани было бы умнее не заметить, что обращение относится к нему; но он настолько ощущал свое уродство, что первым его движением было тоже высунуть голову из-за занавески портшеза, чтобы посмотреть, кто это, обращаясь к нему, называет физический недостаток, а не титул.
— Что вам угодно? — спросил маркиз, тоже сделав своим носильщикам знак остановиться.
— Мне угодно, чтобы вы соблаговолили подождать меня одну минуту Я должен уладить с вами старые счеты, — резко ответил Латиль и обратился к своим носильщикам:
— Ну-ка быстро перенесите мой портшез к портшезу этого дворянина так, чтобы дверцы приходились точно напротив друг друга.
Носильщики взялись за ручки и перенесли портшез Латиля в указанное место.
— Так хорошо, хозяин? — спросили они.
— Да, отлично, — сказал Латиль. — Ага!
Последнее восклицание выражало радость бретёра от встречи лицом к лицу с неизвестным маркизом, о ком он не знал ничего, кроме титула, угаданного им по показанному кольцу. Теперь и Пизани узнал Латиля.
— Вперед! — крикнул он своим носильщикам. — У меня нет никаких дел с этим человеком.
— Да, но, к несчастью, у этого человека есть дело к вам, мой милый. Эй вы, не шевелитесь! — крикнул он носильщикам другого портшеза, похоже собиравшимся выполнить приказ. — Не шевелитесь, или, черт возьми, как говорил король Генрих Четвертый, я вам обрежу уши!
Носильщики, поднявшие было портшез, поставили его обратно на мостовую.
Привлеченные шумом прохожие начали собираться вокруг двух портшезов.
— А я, если вы не пойдете, велю своим людям отколотить вас палками!
Носильщики маркиза покачали головами.
— Лучше уж удары палок, чем отрезанные уши, — сказали они.
И, вынув из пазов ручки портшеза, добавили:
— А впрочем, если ваши люди придут с палками, у нас будет чем ответить.
— Браво, друзья мои! — сказал Латиль, видя, что удача на его стороне. — Вот четыре пистоля, выпейте за мое здоровье. Я могу назвать вам мое имя, меня зовут Этьенн Латиль; предлагаю вашему горбатому маркизу назвать свое.
— Ах, негодяй! — воскликнул Пизани. — Так тебе не достаточно было двух ударов шпаги, полученных от меня?
— Достаточно, — сказал Латиль, — и даже слишком. Поэтому я непременно хочу один вернуть вам.
— Ты злоупотребляешь тем, что я еще не стою на ногах.
— Ба, в самом деле? — спросил Латиль. — Тогда силы равны. Мы будем драться сидя. Защищайтесь, маркиз. У вас нет здесь трех ваших телохранителей, и я не боюсь получить от вас удар шпаги в спину.
И Латиль вынул шпагу и поднял ее острие на уровень глаз своего противника.
Отступать было некуда. Портшезы были окружены любопытными. К тому же, как мы говорили, маркиз Пизани был храбр; он тоже вынул свою шпагу. Зрители не видели самих сражающихся, ибо открыты были лишь дверцы, приходившиеся друг против друга. Видны были только клинки: они появлялись из дверец, скрещивались и по всем правилам искусства нападали, делая финты, парировали ответными ударами, яростно погружались внутрь то одного, то другого портшеза.
Наконец, после борьбы, доставлявшей большое удовольствие зрителям и длившейся около пяти минут, из одного портшеза послышался крик, который вернее было бы назвать богохульством.
Латиль пригвоздил руку соперника к остову портшеза.
— Ну вот, — сказал Этьенн Латиль, — примите пока это как задаток, мой прекрасный маркиз, и не забудьте, что всякий раз, встречая вас, я буду делать то же.
Латиль выглядел неплохо; он доказал свою щедрость, бросив четыре пистоля на мостовую.
Маркиз Пизани был побежден и уродлив, к тому же он не дал ни одного пистоля.
Он все равно оказался бы не прав, если бы обратился к суду присутствующих.
Он принял решение.
— В особняк Рамбуйе, — сказал Пизани.
— В Шайо, — сказал Этьенн Латиль.
XVII. КАРДИНАЛ В ШАЙО
Прибыв в Шайо, кардинал ощутил себя примерно в таком же положении, как Атлас, уставший держать мир и переложивший его ненадолго на плечи своего приятеля Геркулеса.
Он смог перевести дух.
— Ах, — прошептал он, — я смогу сколько угодно писать стихи!
И в самом деле, Шайо было убежищем, где кардинал отдыхал от политики, занимаясь (мы не рискуем сказать «поэзией») сочинением стихов.
Расположенный в нижнем этаже кабинет, дверь которого выходила в великолепный сад с липовой аллеей, тенистой и прохладной даже в самые жаркие летние дни, был святилищем, куда он скрывался на день или на два в месяц.
В этот раз он пришел просить у него отдыха и забвения на какое время, он этого не знал.
Первой мыслью его, когда он вошел в этот поэтический оазис, было послать за своими обычными сотрудниками — теми, кому он, точно генерал войскам, распределял работу в той великой битве мысли, что полным ходом шла в Испании, затихала, умирая, в Италии, только недавно с Шекспиром угасла в Англии и должна была с Ротру и Корнелем начаться во Франции.
Но его остановила мысль, что это уже не прежний дом в Шайо, что он уже не могущественный министр, раздающий награды, а всего лишь частное лицо, к тому же отныне обладающее невыгодным свойством компрометировать людей своей дружбой. И он решил ждать, пока старые друзья приедут к нему, но приедут без зова.
Он достал из папок план новой трагедии под названием «Мирам», что была не чем иным, как местью царствующей королеве; некоторые сцены трагедии были уже набросаны.
Кардинал де Ришелье, достаточно плохой католик, не был достаточно хорошим христианином, чтобы забывать оскорбления. Глубоко задетый этой таинственной и незаслуженной интригой, приведшей к его отставке, — интригой, в которой он считал королеву Анну одним из главных действующих лиц, — он утешался мыслью отплатить ей за зло, что она ему причинила.
Нам крайне неприятно рассказывать о тайных слабостях великого министра, но мы пишем его историю, а не панегирик ему.
Первый знак симпатии пришел к нему с той стороны, откуда он вовсе не ждал. Его камердинер Гийемо доложил, что у дверей остановился портшез, из него вышел человек, по — видимому еще не вполне оправившийся после серьезной болезни или тяжелого ранения; держась за стены, он вошел в переднюю и сел на скамью со словами:
— Мое место здесь.
Носильщики, получив плату, удалились тем же шагом, каким пришли.
На прибывшем была фетровая шляпа слегка изогнутых очертаний, плащ цвета испанского табака и скорее военный, чем цивильный костюм; на перевязи была шпага, подобную которой можно было встретить лишь на рисунках Калло, входивших тогда в моду.
Его спросили, как доложить о нем господину кардиналу. Он ответил:
— Я ничего не значу, так что ни о ком не докладывайте.
Тогда его спросили, что он собирается здесь делать; он ответил просто:
— У господина кардинала больше нет телохранителей, я прибыл, чтобы заботиться о его безопасности.
Ситуация показалась Гийемо достаточно своеобразной, и он, вместо того чтобы доложить г-же де Комбале и предупредить господина кардинала, поступил наоборот: предупредил г-жу де Комбале и доложил господину кардиналу.
Кардинал велел привести к нему этого таинственного защитника.
Пять минут спустя дверь отворилась и на пороге появился Этьенн Латиль — бледный, вынужденный опереться о косяк, со шляпой в правой руке и с левой рукой на эфесе шпаги.
