Элиза Ожешко - Гибель Иудеи
Однако в этой стороне города он никогда не был прежде со своим господином. Неужели Артемидор действительно направлялся в сад Цезаря, густая зелень которого покрывала часть Авентинского холма? Быть может, там его ожидает богатая Фульвия, которую он покинул год тому назад и которая до сих пор не переставала его звать к себе; или танцовщица Хигария, эта андалузка с вулканическим взглядом, портрет которой, с развевающимися волосами и цитрой в руке, он нарисовал на стене своей спальни? Но почему остановился он в тени величавой арки, казалось, забыл о цели своей прогулки?
Он шел вовсе не в сад Цезаря, как он это сказал Кае, забросавшей его назойливыми вопросами. Предполуденные часы он провел сегодня в Авентинском портике, замыкая цветистую гирлянду, которой он его украсил с любовью и увлечением, фигурой Ераты, музы легкой и любовной поэзии, обвитой плющом, с золотой лирой в руках. Несмотря на увлечение, с каким он писал лицо богини, время от времени взгляд его опускался вниз и блуждал среди колонн портика. Это было в первый раз в его жизни, что он не видел того, кого жаждал увидеть, первый раз тот, кого он звал, не приходил. Не привыкший к разочарованиям, он выходил из себя, и было нечто ребяческое в гневном жесте, с которым он бросил кисть и палитру в руки своих учеников.
Ранее обыкновенного прервал он работу и, окруженный многочисленной и по дороге возрастающей свитой, отправился в бани, где в мраморном бассейне, наполненном холодной водой, долго и усердно предавался плаванию; а потом в зале благовоний вопреки своему обыкновению грубо выбранил слугу за то, что он его слишком щедро намазал благовонными протираниями. Он гнушался модой излишнего употребления духов и в залу благовоний входил только чтобы придать аромат фиалок своим черным как смоль волосам. На этот раз, рассеянный, он позволил слуге слишком раздушить себя и, выходя из бань, всех, кто обращался к нему, закидал стрелами ядовитого сарказма. Поссорившемуся с женой Цестию, портик которого он разрисовал за громадную плату и который с высоты придворного положения своего приветствовал его величавым жестом, он крикнул:
— Как поживает достойная Флавия, супруга знаменитого Цестия? С той поры, как иудейские или халдейские боги начали ее занимать, Рим перестал ее видеть!
Кару, ближайшему другу одного из сыновей цезаря, он сказал:
— Ты молод, Кар, а от тебя смердит духами, как от старой кокетки!
Над Стелло, богатым лентяем, забавляющимся писанием стихов и покупкой произведений искусства, он посмеялся:
— Что, Стелло, со вчерашнего дня сочинил ты хоть несколько виршей? А Аксий, этот торговец из Субуры, не обманул ли он тебя опять, продав тебе за кругленькую сумму произведение самого обыкновенного пачкуна, выдав его за гениальную работу Мирона или Праксителя?.
Те лишь обиженно пожимали плечами и молча глотали злые шутки живописца.
— Кажется, — проговорил Цестий, — что после императора и сыновей его следуют художники, люди, которым в Риме больше всего дозволяется. Другим бы не сошли с рук те дерзости, которые он себе позволяет. Но, наказывая этого молокососа, мы оскорбили бы муз, избранником которых он является…
— И возмутили бы против себя всех, которые в Риме без ума от живописи, — прибавил Кар.
— За обиду, нанесенную ему, римские женщины подняли бы бунт, как тогда, когда Катон запретил им носить золотые браслеты! — укутываясь в шелковое платье с широкими рукавами и устраиваясь на диване, проговорил красивый, ленивый Стелло.
В доме претора Артемидор долго беседовал с Фанией, которой он рассказал о том, что произошло вчера с Мирталой, и о египтянке Кромии. Час спустя Кромия, которой пообещали перевести в простую прислугу, начала громко причитать, на что, однако, никто не обращал внимания, потому что более важные дела занимали семью претора. Накануне за столом императора Гельвидий поспорил с министром финансов, Клавдием, старым сирийцем и вольноотпущенником, который своим лукавым умом и восточной услужливостью достиг высших придворных должностей и служил уже седьмому императору подряд. Между этим придворным и отцом Гельвидия, старым непреклонным республиканцем, существовала глухая вражда, которая окончилась его падением и гибелью.
Матери и жене претор говорил почти с покорностью.
— Простите мне, что я постоянно возмущаю ваше спокойствие. Я должен был бы молчать, когда подлый сириец, льстя страсти Веспасиана, составлял планы новых податей. Ведь известно, что устроится так, как эта лисица советует; но я порывист и раздражителен. Над головой своей я чувствую дамоклов меч. Им является дело Кара и Аргентарии. А тот, кто не может быть уверенным, будет ли его завтра белым или черным, не может быть голубем…
Слова Каи Марции, всегда превосходно обо всем осведомлённой, подтвердили те опасения, которыми были сегодня переполнены глаза Фании, когда она смотрела на взволнованное лицо своего мужа. Артемидор вспомнил об этом, разглядывая резьбу арки Германика. Эта резьба изображала победы, одержанные одним из самых чистых и благороднейших героев римской древности. Чистоте этой и благородству, славе громкой и необычайной популярности среди народа его завидовал Тиверий, этот мудрый, но жестокий правитель, который тысячами кровавых жертв упрочил дело своего предшественника Августа. Пал ли Германик жертвой его зависти и подозрений? Действительно ли яд перерезал на половине пути нить его жизни? Об этом, когда Артемидор был маленьким, говорила ему мать; этому верил он и теперь, глядя на резьбу, богато покрывающую величавые и грациозные изгибы арки. Он пришел сюда с намерением отыскать Мирталу, которая гораздо глубже запечатлелась в его памяти и возбуждала в нем более трогательные чувства, нежели это когда-либо выпадало на долю блестящей Фульвии и даже прелестной, сумасбродной Хигарии.
Он пришел, чтобы найти ее и узнать, почему она не пришла сегодня в Авентинский портик. Но теперь, после разговора с Каей, которая воскресила в нем впечатление, испытанное сегодня в доме претора, и после мыслей, пробужденных в нем рассматриванием резьбы, украшающей арку Германика, свидание казалось ему невозможным. Однако, когда он взглянул на ряды низких, темных домиков иудейского квартала, глаза его выразили сожаление. Быстрым движением он вынул дощечку, залитую воском, и золотым стилем писал на ней с минуту, потом кивком головы позвал Гелиаса. Длинноволосый мальчуган тотчас подбежал, и, как только Артемидор тихо заговорил с ним, на смышленом лице его выразилось сосредоточенное внимание. Быстрым взглядом следил он за жестами своего господина, который вытянув руку, указывал ему на иудейский квартал. Потом он вручил ему исписанную дощечку.
— Ты видел ее не раз в портике и в доме Фании… Ты узнаешь ее…
Мальчик утвердительно тряс головой.
— Я буду ждать тебя дома. Принеси мне ответ. Поспеши! — крикнул ему вслед Артемидор.
Перед домом Менохима стояла группа молодых девушек, с оживлением разговаривая между собой. Это были дочери Сары, которые пришли, чтобы помогать Миртале приготовить ужин, и остались после того, как все было сделано, терзаемые любопытством увидеть Ионафана или по крайней мере узнать подробности об этом необычайном человеке, товарище их несчастного брата. Желтые и голубые платья их весело сверкали при последних отблесках заходящего солнца черные и рыжие косы оттеняли шеи, блистающие стеклянны ми ожерельями; бубенчики сандалий позвякивали на их ножках. Одна держала серебряный кувшин, наполненный вином; другая накидывала на плечо Мирталы роскошно вышитое полотенце для обтирания рук после омовения перед едой и после еды; третья живо рассказывала о суматохе, которая произошла вчера у них в доме. Они еще долго щебетали, а потом, оставив принесенное ими, упорхнули. Миртала смотрела с минуту им вслед и наконец, изменив направление взгляда, увидела стоящего у противоположной стороны забора мальчика. Греческие хитоны были тут такой же редкостью, как римские тоги. На нем же был надет хитон из ткани цвета, напоминающего аметист; а длинные каштановые волосы мягкой волной ниспадали ему на плечи, оттеняя лицо, нежное, девичье. Миртала узнала его с первого взгляда Она видела его и в портике, и в доме Фании, она знала, кому он служил и даже как его звали. Удивление, радость, тревога сменялись на ее лице. Грек, когда дочери Сары ушли внимательно огляделся вокруг и быстро перешел узкую и грязную улицу.
— Наконец-то, сказал он, — разлетелись эти перепелки, которые так долго щебетали около тебя на этом вашем противном языке. Ведь не мог же я при них отдать тебе то, что тебе посылает господин мой Артемидор.
На ладони его появилась исписанная дощечка. Он подал ее Миртале, которая было протянула к ней руку и тотчас же отдернула ее. Она задрожала, а от лица ее, казалось отхлынула кровь.
