Иван Басаргин - Дикие пчелы
– Не бог их родил, они с матерей рождаются, а потом идут на поводу у дьявола. Ну поешь и спи. Напою я тебя сонной травкой, во сне-то вся болесть пройдет.
Ванин запалил трех коней, пока прискакал из Ольги в Каменку. Он узнал про беду от Гурина. Бросился к старику Силову. Но Андрей Андреевич спокойно ответил:
– Ежли написано на роду умереть от комара, то умрешь. И чего я туда полечу? Дано судьбой выжить, то выживет. Хозяйство бросить невесть на кого не могу. Комары поели, то и лучше – кровя посвежеют. Комар, ить он дан человеку не здря, кровя пьет, новые прибывают. Попробуй не черпать из колодца воду, враз закиснет, я пить не будешь. Так и кровя. Поезжай, ежли хочешь, один.
– Но ведь, ведь это же ваш сын! Сын, который сделал вас богатым человеком! – задохнулся от возмущения Ванин… – Это даже уже не ваш сын, а сын России!
– Э, громко говоришь, – махнул рукой старик. – Жалко будет, ежли сгинет. Но ить я не могу его воскресить.
– Но долг, долг человека, отца вы должны выполнить.
– Сполню, все сполню, как надо, похороним, сорокоуст прочитаем. Вот и весь долг, – спокойно отвечал Андрей Андреевич. – Пойми, что все в руце божьей. Сбегай, ты помоложе, прознай, и поедем хоронить. Скорблю, но делов полон рот, скорбя, должен робить. Бери коней и дуй.
Ванин взял трех коней, как ни ворчал Силов, мол, хватит и одного. Всех запалил. Последнего бросил за околицей, дошел пешком. Влетел в бабкин лазарет, увидел улыбающегося Федора, шумно выдохнул, упал на скамейку.
– Трех коней запалил. Рад, что ты жив.
– Зачем было палить? Ежли был бы мертв, то и ты бы не спас. Вот баба Катя нас спасла. Но рад, что ты за меня страшился. Бог с ними, с конями.
Ванин обнял Федора, трижды поцеловал в колючие усищи. Долго смотрел в его хитрые глаза, проговорил:
– Эко нужный ты человек для России. Потеряй она тебя – потеряет золотые горы.
– Верю, Борис Игнатьевич, что бежал к другу, а не за рудными точками.
– Надо благодарить лекарку, я тут прихватил впопыхах две тысячи, поди хватит.
– Пустое, она денег не берет. Староверы положили ей оклад, вот с него и живет. Но эти деньги можно передать Мартюшеву, он у них подставной наставник, но честный и сможет повысить оклад бабе Кате, передаст наши деньги. Пошли погуляем. Мне уже можно вставать. Арсе спит, не буди. Потом поговоришь.
Побратимы вернулись с пантовки. Добыли мало, всего три пантача. Зверь отошел куда-то. На охоте такое случается. Устин отвел Коршуна на конюшню Сонина, Алексей Степанович обнял коня, осмотрел: жив, здоров. Устину можно доверять. А то конь застоялся, так хоть промялся.
В дом Устин не зашел, встретил отца, сказал:
– Пойдем-ка, тять, в боковушку, разговор есть. – И так сурово посмотрел на отца, с таким огнем в глазах, что Степан без слов зашел в свою келью. – Где Груня? – прошипел Устин сквозь стиснутые зубы. Рука за поясом что-то держит.
– Я уже сказал где, чего же еще пытаешь?
– Груня жива, передавала мне поклон, просила, чтобы я забрал украденные тобой деньги, сберег у себя. Сказала, чтобы я ждал ее, скоро вернется с каторги. Внял ли?
– Откуда узнал такое?
– Сорока на хвосте принесла. Деньги на стол! Это значит десять тысяч ассигнациями и пять золотом. Ну! – рыкнул Устин, доставая револьвер. – Будя, если отец бандит, то сын не должен идти у него на поводу.
– Хорошо, деньги, считай, ты получил. Они в общественной казне, выдам в любое время. А что это значит «чтобы ждал»? Куда ты денешь Саломку? Убьешь одну бабу, придешь к другой? Об этом ты подумал? А потом знай, что только мертвый сможешь жениться на мирской. Только мертвый! Убежишь? Найдем в царствии небесном. Меня передашь властям? Никто тебе не поверит. Я сам власть. Покажешь могилу Тарабанова? Отрекемся, что знать не знаем, ведать не ведаем. Куда девалась та чернявка из бардака? Значит, ты и это знаешь. Я убил ее в логу. Хоть сто свидетелей собирай, скажу, что отпустил с богом, на дорогу денег дал. Охолонь, подумай, а уж потом решай. Нет, бить не буду, ругать не буду, у тебя уже есть жена, а там могут быть и дети. Но ежли преступишь нашу черту, то сгинешь. Сам убью. Или убьем без выстрела, в спину нож – и нет тебя. Деньги получишь сегодня же. Мне они не нужны, мне надобно было спасти тайну нашей братии, кою могла унести баба Уляша, отринуть от тебя эту вдову, жену убийцы. Если уж ты такой чистый, то хоть над этим подумай, чья она была жена! Ха-ха-ха! Ну взял свое? Теперь вали от меня и думай.
Но думать Устину было некогда. Зазвенели колокольцы, тройка урядника остановилась у ворот. Рачкин влетел в калитку, потный, испуганный. Увидел волостного, закричал:
– Беда, Алексеич, война!
– Какая война? С кем война?
– Германец на нас напал! Объявлена всеобщая мобилизация! Все смешалось. Принцишку какого-то убили. Германия объявила войну России, Франция – Германии, за Францией пошла Англия. Мировая война! Шар земной столкнулся. Собирай сход, переписывай молодь, будем брать. Ежли кого из сынов хошь спасти, то поставь пометку, что болен, грыжа там, еще что, ну за это сам знаешь, что потребно.
Ванин спешно выехал с Федором Силовым в Ольгу. Федор и Арсе были уже почти здоровы. Устин приказал Арсе собираться и бежать в зимовье, чтобы предупредить беглых, что началась война, велел быть у них проводником, если задумают выходить к чугунке. Они сами, мол, говорили, что за этой войной будет вторая революция.
– Ну вот, Устин, наш давний спор и разрешился. Жаль мне Саломею, баба хорошая, ни про что мается, видит, как ты отворачиваешься от нее, но тебе надо собираться на войну. Да, да, из братьев ты пойдешь один. Они все больны, духом слабы, – зло усмехаясь, говорил Степан Бережнов. – Так уж и будут сидеть подле меня. Может, там у тебя мозга станут на место. Ты ругал меня, что служу царю, теперь и ты послужишь. Ха-ха-ха!
В деревне приглушенный гул голосов. Пока никто не плачет и не причитает, а только гудят, судят, кто же пойдет на войну. Кого можно откупить, а кого не стоит.
Провели сход, где Рачкин кричал, что должны разбить немца, что только охотники могут это сделать, стрелки, смельчаки. Кто попадет туда, то уж без Георгия не вернется.
Сход молчал. После него началась медицинская комиссия. Не все успели сунуть деньги Рачкину. Комиссия проста: удар по животу, по спине, ноги целы, руки тоже, глаза видят. Годен!
Петр Лагутин был записан в артиллерию. Устин – в кавалерию, да еще с конем.
– Коль в кавалерию, то дарю тебе Коршуна! Ты уж знаешь его, в мороз согреет, в жару охладит, из боя вынесет, на свист прибежит.
Подарок достойный, царский подарок. Но Устин попятился, глухо застонал. Бросить бы все и бежать в тайгу…
– Коршуна?! – бросился к Сонину Журавлев. – Спятил старик – Коршуна на войну… Убьют, и плакали денежки. Коня загубишь, а такого не найти.
– Да, Коршуна! Он из любого пекла вынесет Устина, с земли раненого подымет, мертвого в зубах приволокет. Покажи-ка им, Устин, что может Коршун!
– Да не надо, тятя, все знают Коршуна. Умница – не сыскать таких. Спаси Христос, – обнял и поцеловал тестя.
– Ну вот и хорошо, ить на коне-то куда сподручнее воевать: сабелькой жик! жик! – и в отступ. Душой чую, что Коршун не раз спасет Устина. Лихие парнищи всегда остаются живыми. Но упреждаю, что бы ни случилось, ты Коршуна не бросай. Сам умирай, но его не бросай. Уж умрете, так вместе. Он с табуном на выпасе, зови его сюда.
Устин трижды свистнул. Не прошло и десяти минут, как Коршун, горячась, подлетел к Устину, ткнулся головой в плечо, будто спросил, мол, звал ли.
– Звал, звал, Коршун. Пошли, остатный денек погуляем на воле.
Пошел Устин на берег речки, а следом, как на поводу, шел Коршун. Конь тоже как-то враз поник, погрустнел, наверное, грусть и боль Устина передались и ему. Устин вышел на берег речки, сел на кочку, задумался. Было о чем… Не спеша перебрал свою недолгую жизнь, где не столь уж много было светлых пятен. Разве что Груня и Саломка. Сам не мог понять, кого он любил, кого не любил. Саломку было жалко, плачет, тянется к нему, просит побыть вместе с ней последние часы. Ведь она не виновата, что так рассудила судьба…
Коршун теребил Устина за плечо, всхрапывал, звал куда-то. Подошли побратимы. Журавушка не прошел комиссию. Фельдшер глянул на него и тут же сказал:
– Этого оставьте себе на развод, ладные мачты нарастут. Эко ты худ да хил.
Журавушка вспыхнул от обиды, хотел он ответить этому очкарику, но сдержался.
– Садитесь. Коршун, иди поплещись в воде. Ну иди, иди в речку, хватит теребить меня.
– Завтра на войну. М-да. Тоже надо, а то ведь не знаем мира, живем как в колодце, точим ножи на стариков. Охо-хо. За нас останется Журавушка.
– Не нудись, Журавушка. Кому-то надо воевать. А ты присмотри тут за Арсе. Не сгинул бы. Федора Силова тоже могут забрать, так пригрей Арсе, охотничайте вместе. Одному тоже несподручно жить отшельником в зимовье.
– Да уж не оставлю. Но Красильников и Селедкин остаются.
