Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
В тот день, после сеймового собрания, Иржик был опять весел и, улыбаясь Палечку, спросил его, не потерял ли он уважения к своему королю, когда видел его таким угнетенным.
— Ничуть, государь, — ответил Палечек. — Я любил тебя в эти минуты еще сильней, чем раньше. Ты был несчастен и был мне так близок, потому что мой дурацкий смех — это только выражение моей печали о людях и событиях… Ты думал о том, выступить ли тебе перед сословиями и объявить ли им, что ты не хочешь, чтобы твой род оставался на твоем троне. Ты совершил великое. Целое столетие до тебя и даже дольше на твоем престоле сидели люди чужой крови. Были среди них и великие, но не нашего гнезда. Не знаю, не знаю, когда после тебя сядет на этот трон чех языком и родом. Но ты спасаешь свою землю, принося в жертву свой род. Можно ли совершить что-нибудь более мучительное и более благородное?!
— Видит бог, решение было в самом деле мучительно, и пани королева то хотела, то не хотела согласиться. Но потом сказала: «Из любви к тебе — согласна!» И мы с ней оба заплакали… Как жених с невестой под венцом, когда так прекрасно запоют и священник вот сейчас навсегда соединит их руки…
— Теперь бы только еще опять ходить хорошенько! — помолчав, прибавил Иржик и задумался.
Поглядел в окно на тот сад, где вчера гулял с женой и где его видел Ян. Боярышник и сирень цвели, солнце обещало богатый урожай.
XXX
Дело было не в звездах и не в военном счастье Иржика! Тут действовал, видимо, какой-то неизвестный закон, требующий, чтобы судьбы людские походили на прибой и отбой, так же как прибоем и отбоем является все вокруг нас и внутри нас.
Впервые в жизни чешской страны началось постепенное выздоровление. Но выздоровление бурное, похожее на лихорадку. Иржи воевал. И воевал победоносно. Воевал в Силезии и в Лужицах. Он даже не рассердился, когда легкомысленный Викторин был взят в плен под Градиште и увезен в Пешт. Иржи перебросил свою конницу из-за Житавы к Легнице и Нисе, вторгся в Поважскую область и опустошил ее жестоко, немилосердно. Его военачальники и сын Индржих вели себя по-старому, по-гуситски, никого не щадя. Матиаш, и Рим, и все, кто был на стороне Рима, узнали, что король, опирающийся на боевую силу народа и к тому же на его любовь, неодолим.
В Риме умер великий, заклятый враг короля Иржи — кардинал Карваял. И вот уже папский легат Алессандро де Форли сказал, что он, может быть, заехал бы к Иржику, называющему себя королем чешским, если б того пожелал польский король Казимир. Но Казимир пока не хотел этого. Хотел Матиаш, и не прочь был бы император.
Они видели, что Иржикова мощь растет.
Мощь его росла, а города и деревни гибли. Чего он не хотел — свершилось. Опустошены были некоторые части Чехии, разорена Моравия. Целые края превратились в пустыни; от человеческих поселений, известных с древнейших времен, остались одни названия.
Жителей убивали обе стороны, так как никто не давал себе труда разобраться, кто чем против кого провинился и каким способом помогал врагу.
Крестьяне не обрабатывали полей, а убегали с женами и детьми в леса и жили там под деревьями и в пещерах. Тысячи деревень было сожжено, сотни тысяч хат обобрано. Моравия поплатилась за произвол панов из Конфедерации, и вопль народный восходил к небесам, взывая о мести. Но народ призывал своего возлюбленного Иржика, который столько лет правил и столько лет царствовал мирно и справедливо.
И тут Иржи еще раз вступил в переговоры с Матиашем. Это было под Брно. Иржи предложил Матиашу поединок перед строем обоих войск, на глазах у всех, одинаковым оружием и на небольшом пространстве, так как ему, человеку грузному, трудно много двигаться, Если же Матиаш не согласен на поединок, Иржи предлагал сражение обоих войск под личным командованием королей.
Иржи хотел решить распрю посредством божьего суда, как князь Вацлав бился с князем зличан[222].
Но Матиаш не захотел биться с еретиком!
Иржи продолжал наступление, имея целью принудить Матиаша к битве. Он вступил в Венгрию и стал нащупывать почву, не перейдет ли народ, говорящий на родственном языке, на чешскую сторону. Из Венгрии повернул на Кромержиж, мимо Оломоуца и подступил к Опаве. А Матиаш в это время ворвался в Чехию и дошел до Колина. Но войска правительницы страны, королевы Йоганки, которой Иржик в знак своего доверия и уважения передал власть, обратила Матиаша в бегство. Стало ясно: обе стороны сильны и обе слабы! За спиной у Матиаша усилился турок, и Венеция задавалась вопросом, какую помощь может оказать ей и папе венгерский король, разъезжающий со своей конницей по Чехии и Моравии, даже не помышляя об общем христианском деле.
И папа тоже задумался о том, не разумнее ли снова завести переговоры с Иржиком, королем чешским, оружие которого благословил бог.
Только Зденек из Штернберка еще сопротивлялся. Он надеялся на Иржикову смерть. Видел в нем человека, стоящего на краю могилы, и тешил себя мыслью, что красных пасхальных лиц ему есть уже не придется.
В мясопуст 1471 года Гинек из Подебрад женился на дочери герцога саксонского Катерине, которая прожила двадцать лет при Иржиковом дворе и очень хорошо говорила по-чешски.
В Праге было великое торжество. На свадьбу приехала саксонская родня невесты. Было известно, что Иржи собирает против Матиаша новые войска и что Матиаш тоже готовится к войне, но об этом не говорили. Только раз Иржи, смеясь, сказал:
— Мой друг Матиаш приходил к нам пить чешское пиво. Тем уверенней мы, с божьей помощью, рассчитываем попить с ним венгерского вина, как давно намеревались.
Об этом намеке перешептывались пирующие, и все дивились, какой здоровый вид у короля, вот уже несколько месяцев проводившего круглые сутки в повозке либо в седле, многократно изъездившего в походах своих и собственное королевство, и соседние земли.
Ох, и славные и веселые были эти дни в Праге! Пили и пировали десять дней и десять ночей; был даже по старинке — турнир; наконец, свадебных гостей повезли за город и устроили там травлю зверей, охоту на птиц и пир на траве под старыми липами. Стоял еще пронизывающий холод, и день был короткий, но выручили факелы да искрящиеся глазки развеселившихся красавиц.
Ян Палечек надел шутовской наряд, как всегда делал в торжественных случаях. Он потешал приезжих гостей балагурством и веселыми проделками, поддразнивал невесту и жениха, отпуская озорные и скоромные шутки, дергал за бороду важного советника Геймбурга и болтал одинаково непринужденно и весело на трех языках. Много пил вина, пируя вместе с другими пирующими, приставал к гостям и придворным, и шутовство его было так удачно, что король несколько раз смеялся.
При этом Ян поминутно взглядывал на Иржиково лицо. Оно было одутловатое, желтое, без блеска в глазах. Король сидел в своем кресле с высокой спинкой, расползшийся, тяжелый, и было видно, как ноги, налитые нездоровой водой, тянут его к земле. И живот его тоже был полон воды и опускался все ниже. Иржик смеялся, ел и пил, казалось, в преизбытке веселья. Подозвав шута, он шепнул ему на ухо:
— Я думаю только об одном: приедет ли из Регенсбурга кардинал Франческо сиенский?
— Знаю, знаю, брат-король, — прошептал в ответ Ян, сделал длинный прыжок, перемет и очутился по другую сторону стола…
Весна в том году пришла ранняя, теплая. Потом на небе показалась звезда — большая, страшная комета. Что она предвещала? Войну? Или смерть славного, могущественного человека?
И вот двадцать второго февраля 1471 года умер слабенький старичок — магистр Ян Рокицана, архиепископ чашников, тынский приходский иерей, совесть страны, пламень неугасимый. Король Иржи пошел проститься с ним. Тот, который так часто его поучал, теперь при смерти. Иржи пустился в путь. В сопровождении королевы он вышел пешком из дому, и встречные опускались на колени при виде короля, тяжело шагающего по направлению к Тыну, где в приходском доме своем умирал еретический архипастырь, проповедник и друг народа с мечом и без меча.
По возвращении оттуда король Иржи слег. Архиепископа хоронила королева с королевскими сыновьями Индржихом и Гинеком.
Палечек целые дни сидел у постели короля. Они беседовали о предметах важных и радостных, о загробной жизни, об обязанностях человека и о любви к ближнему — самой высокой, самой трудной и самой сладостной из всех заповедей.
Король ловил улыбку Палечка. И сам улыбался, Он твердо верил, что еще выйдет из этой душной залы на улицу, на солнце, еще поедет в кремль, на благодарственный молебен по поводу заключения вечного мира.
— Ох, король, глубоко в тебе укоренился дух Липан и Базеля… И это очень жаль! — говорил Палечек.
Король огорчался. Он не понимал.
Шут заводил речь о другом. Об охоте, о прекрасных кладрубских конях и венгерском жеребце — подарке Матиаша, находящемся в стойло и ожидающем своего хозяина.
