Тамара Каленова - Университетская роща
Великий старец Лев Николаевич Толстой выступил против вакханалии смертных казней. Его статья «Не могу молчать» вызвала широкие отклики во всем мире.
В Томске в Юридическом обществе была обсуждена книга профессора Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь». Приведенные в ней факты из карательной политики правительства в Сибири логично готовили читателя к отрицательному отношению к творимому беззаконию. Лев Толстой высоко оценил эту книгу, он писал о ее «большом значении для освобождения нашего общества от гипноза злодейства, в котором держит его наше жалкое невежественное правительство». Этого оказалось достаточно, чтобы отстранить профессора Малиновского от должности.
Вообще с именем Толстого в Томске было связано многое. В среде студенчества, испытывающего растерянность и разброд, как никогда начало распространяться толстовство, идея непротивления злу. Большинство студентов отошло от общественных интересов, открыто проповедовалось одиночество, замкнутость. Усилилось увлечение религией, мистикой. В тетрадочки периодически переписывались собеседования Дмитрия Никаноровича Беликова, ставшие вдруг весьма популярными.
«…В самом деле, чем больше вы углубляетесь в изучение природы, чем больше раскрываете ее тайны, тем яснее, тем ярче выступает перед вами Разум, как бы пронизывающий природу. Наука, как движение к истине, есть движение к Богу. Научное занятие есть священное занятие… Один из древних учителей церкви сказал, что душа наша по природе своей христианка, то есть она требует для себя христианства… Нет ничего на земле ценнее достоинства человеческой личности, в каком бы положении она здесь ни находилась, какое бы из земных состояний ни переживала. Так учит христианство. Бог, Отец Светов, — он есть высшее воодушевление в наших трудах. Он же и наша опора для их успешного свержения…»
Слаб, немощен физически профессор богословия, мало ему осталось на этом свете жить, — ан все так же бодр его дух, так же рокочет бас на его воинственных — во славу Господа — проповедях.
«Современное студенчество уже не то студенчество, которое было светлым солнцем русской интеллигенции во времена Герцена и Чернышевского, — с горечью отмечал общий для университета и Технологического института журнал «Сибирский студент». — «Современное студенчество уже и не то, каким оно было семь — десять лет назад. Современное студенчество дает повод людям, поседевшим от трудов и страданий, упрекать его в духовном обмельчании… Только нам известно, сколько было направлено на нас грубого насилия над мыслью и чувствами и какая страшная рать темных сил вызвана была из черных недр консерватизма жизни, чтобы произошло то видимое обмеление…».
Прав «Сибирский студент», но не абсолютно. В 1910 году попыталось вновь забурлить «обмелевшее» студенчество, вновь показать свое единство и силу. Смерть Льва Николаевича Толстого, последовавшая 7 ноября, всколыхнула его.
О ней предполагали, догадывались в стране. Предчувствие скорой его кончины, бюллетень болезни, все обстоятельства, связанные с репрессиями святейшего Синода и правительства против писателя, — все это освещалось в сибирской и центральной печати и волновало студенчество. И все-таки весть эта, как громом, поразила всех. Умер Лев Толстой.
Томское студенчество будто очнулось ото сна. Технологи и универсанты объявили однодневную забастовку. С портретом писателя вышли на демонстрацию. Полицмейстер Фукс, не в пример миролюбивому Аршаулову, разогнал толпу студентов силами казаков и жандармов. С большим трудом студенты все же сумели провести в актовом зале университета сходку, на которой была принята резолюция протеста против глумления по отношению к великому писателю.
После этого события студенты снова принялись беспокоить университетское начальство и охранку. Обмелевшая река гражданского поведения молодых людей вновь стала заполняться.
11 декабря 1910 года студенты провели, как заявил в своем докладе в Петербург попечитель Лаврентьев, «неуместную манифестацию». Выпускники-медики вошли в канцелярию декана и зачитали протест против смертной казни и осуждение правительственной политики. И… отправились к месту своей будущей работы без дипломов.
Внешне благополучно и тихо — без обструкций — сошло в Томске празднование 300-летия дома Романовых. В ночь на 21 февраля 1913 года имело быть в университетской церкви всеночное богослужение с панихидой по усопшим императорам дома Романовых. Утром — литургия в честь здравствующего императора, некогда посетившего и эту церковь, и университет. Затем в час дня состоялся торжественный акт в зале Общественного собрания под девизом: «Россия под скипетром Романовых».
В своей речи попечитель Лаврентьев выделил:
— Самодержавная власть русского царя никогда не покоилась на каком-либо договорно-правовом основании, а также не имела, как в некоторых западных государствах, церковного происхождения. Она зиждется ныне, как и всегда, на ясном сознании всем русским народом своих верноподданнических чувств, на беззаветной преданности фокусу всей российской жизни — Престолу, и на укоренившейся и ставшей частью народной души исторической привычке не отделять священного образа Царя от столь же священного для русского сердца образа родной земли… Отсюда — историческая дата, 21 февраля 1613 года, когда в Москве, на Красной площади, народ признал царя — Михаила Федоровича, первого царя из дома бояр Романовых…
После его речи сводный хор грянул кантату «Москва» на музыку Петра Ильича Чайковского.
Празднование юбилея дома Романовых сошло тихо и даже мирно — казалось, студенчество просто не обратило на него внимания.
Темные силы наступали. Как и повсюду в стране, в Сибири фабриканты и заводчики снижали расценки, увеличивали рабочий день, увольняли рабочих. Мстили за свой испуг 1905 года. К северу от Томска возникла еще одна тюрьма — без решеток — Нарымская ссылка. Собственно, она существовала всегда, но в последнее время стала особенно интенсивно заполняться.
«Нарым на языке местных людей означает «болото», — сообщает в письме к Крылову Федор Дуплов. — Ничего особенного сей край не представляет. Заштатный пятый стан Томской губернии. По территории, однако, необъятней, чем, скажем, Италия. Тайга, гнус, езжалых дорог нет. В таком краю и жандармы без надобности. Одним словом, бог создал рай, а черт — Нарымский край…»
Письмо это — единственное. Без обратного адреса, без почтового знака. И добиралось оно в Томск без малого полтора месяца.
Федор, Федор… Что с ним? Конечно, можно догадаться, почему он пишет вдруг о Нарыме. Но отчего? Где опять споткнулся успенский мальчик, удалая русая головушка? Свидятся ли они когда-нибудь?
Желание увидеть Федора, поговорить с ним было сильным, но представлялось несбыточным.
Лицом к стене были поставлены и томские вузы. Особенно жестко упорядочилась жизнь в университете.
Попечитель Лаврентьев окончательно похолодал.
— Ученый должен заниматься наукой, а студент учебой. Политике не место в Императорском университете! За несогласие извольте получить волчий билет… — заявил он на ученом совете.
Исключения студентов стали массовым явлением.
Оставшимся было не легче. Методы контроля за студента — ми, изобретенные и введенные Лаврентьевым, походили на издевательство.
Переклички: до, в середине и после лекции;
сажали студентов на нумерованные места и потом перекликали;
запирали в аудитории вместе с профессорами;
нумеровали места в шинельной;
подсчитывали в шинельной студенческие фуражки и шинели…
— Можно принудить студентов сидеть на лекции, но любознательности это не привьет, а напротив, вызовет ненависть к наукам, — выступил на ученом Совете Сапожников. — Необходимо бережно относиться к студенческой молодежи. Щадить ее самолюбие, энергию, чуткость к правде.
Василий Васильич привел пример из истории. Первая медицинская школа возникла в России в начале XVIII века. Ученики зубрили голландский и латынь. Учителя-то сплошь были голландцы. Учеников секли розгами, плетями, сажали в карцер, заковывали в кандалы. И все-таки успеваемость не была на должной высоте. Позднее, в беспросветную эпоху Магницкого и Шишкова, мистиков и реакционеров сороковых годов восемнадцатого века, в учебных заведениях стояли… пушки. И что же?
— Не мешало бы и наших крикунов тако же, — Лаврентьев с упреком посмотрел на Сапожникова. — Да жаль, кандалов на всех не хватит.
— Я поддерживаю мнение профессора Сапожникова, — решительно встал Кулябко. — Нам давно пора открыто говорить на наших заседаниях о воспитании молодежи.
— Правильно!
— Верно!
Выступления Сапожникова и Кулябко одобрили и поддержали еще ряд профессоров: Кащенко, Капустин, юристы Соболев, Розин и Малиновский, все еще отстраненный от преподавания.
