Аркадий Савеличев - Столыпин
Славная песенка там по вечерам звучала:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги, господа!
А без денег жизнь плохая,
Не годится никуда!
Но ведь денежки-то следовало отрабатывать? Отец был помешан на родовом скупердяйстве, много не давал. Служи, родимый!
Дурачков для полицейской петли лучше всего было ловить за границей; там они искали укрытия от охранки.
Дурачки – они же и дурочки, как дочь члена Государственного совета Наталья Климова. Именно она наняла ландо на Аптекарский остров…
На совещании группы максималистов было решено сосредоточить все усилия на убийстве Столыпина. На тот раз не удалось! Погибло двадцать девять человек, еще больше было изувечено, в том числе и дочь премьер-министра. Раздосадованный ненужным театральным шумом, Борис Савинков отказался от будущих затей; его знаменитая БО – Боевая организация эсеров – участия в дальнейших покушениях не принимала.
Менее щепетильны были максималисты, ставшие откровенными анархистами. Дмитрий Мордке считал себя вправе единолично судить и рядить Россию. А Россия – это Столыпин! Когда Богров возвращался из заграничных вояжей в Киев, в семейном роскошном доме возникал истинный гвалт. Отец и старший брат отрицательно относились к карательной политике министра, но высоко ценили его преобразования. Митька-буржуй горячился:
– Да поймите: тем он и опасен! Все его реформы правильны и полезны в частности, но не приведут к тем глубоким переменам, к тому полному и крутому повороту, который ожидает Россию. Столыпин тормозит его!
Поворот, разумеется, нужен революционный. А точнее, полный и беспощадный террор!
О революциях Дмитрий Мордке имел самое смутное представление. Да и о терроре – поговорить лишь, для красного словца. Пофорсить перед милой дамой. Без особой опасности и помочь. Еще в Киеве одна из его коротких знакомых попросила перевезти чемодан с анархистской литературой. Он ответил как истый ловелас:
– За чем дело стало? Для вас что угодно!
Игра, забава ловеласов. Можно похвастаться перед приятелями:
– Хохоча и дурачась, совершенно забыв об опасности, которой подвергались, мы играли в путешественников, усаживаясь на дребезжащие киевские дрожки. Особенно весело было проезжать мимо стоящего на углу усатого, наивного городового, не подозревавшего, какой багаж мы везем.
Такие «путешествия» очень поднимали престиж. Правда, дамы иногда бесследно исчезали. Был Мордке, был Богров, был Аленский, и не всегда они между собой жили в согласии. На убийство Столыпина группа максималистов выделила 150 тысяч рублей – из 875 тысяч, добытых при ограблении Московского общества взаимного кредита. Кое-кто из грабителей вроде Соколова-«Медведя», Забельшанского или той же Климовой свое уже получили, но банковские деньги оставались. Жить можно! Бог с ней, куда-то запропавшей «путешественницей» Бэллой Барской. Явилась другая – по паспорту швейцарка Елена Люкиенс, на самом деле Юлия Мержеевская. Вовсе не ее деловые качества ценились в эмигрантских кругах, даже не яркая красота, а свалившееся на нее огромное наследство. Любовь любовью, но и Петербург, и киевский охранник Кулябко знали через Аленского всю подноготную бывшей бестужевки. Не беда, что арестованная «стала проявлять признаки психической ненормальности» и была упрятана в «Желтый дом». Кто заподозрит всеобщего любимца Богрова? В ведомстве подполковника Кулябко пили винцо во здравие Аленского, с довольным видом потирали руки и писали восторженные отчеты в Министерство внутренних дел. Столыпин мог недоверчиво покачивать головой, но подозрений-то не было.
Подозрение появилось после выдачи целой группы анархистов-коммунистов во главе с Наумом Тышем и германом Сандомирским. Особенно усердствовал Тыш, обвиняя во всех провалах Аленского. По тайным каналам стало ясно, что в списках Киевского охранного отделения числится 102 жертвы Аленского… За денежки можно было выкупить и такие списки. Может, ради своего престижа полиция и завышала число жертв, но все же…
Дальше дело известное: свой своего убиваша… Как с возлюбившим Столыпина летчиком Мациевичем. Как с юношей Гориновичем, которого обвинили в предательстве и облили серной кислотой… Вытекли глаза, отвалились нос и уши. В кармане нашли записку: «Такова участь шпиона!»
Да и дело Азефа еще не забылось, хотя он успел уйти от правосудия Бориса Савинкова и скрывался чуть ли не в Южной Америке.
Не только Тыш трезвонил из Лукьяновской тюрьмы – и другие очередники на виселицу требовали смерти предателю!
Обелить себя можно было только каким-нибудь неслыханно громким терактом.
Император?
Премьер-министр?..
Царя слишком хорошо охраняли. Несколько раз подступался к нему сам Борис Савинков… но взять не мог. Министр был очень прозорлив и крепок…
Кто же оставался?!
1910 год стал для Мордке-Богрова-Аленского неким перепутьем. Он вполне мог повернуть к «нормальным» эсерам, даже к большевикам, как старший брат Владимир, но замаранное прошлое все равно бы осталось.
Что делать?
Перейти в своеобразное подполье, выждать… и уж потом оправдаться!
По рекомендации подполковника Кулябко он перевелся под крыло петербургской охранки и почти год жил тихо и незаметно, никуда не выезжая из Петербурга. Нездоровится, мол, болезни. Да и присмотреться к новой обстановке надо…
А судьба дразнила. В неброских, привычных для всех костюмах он много гулял по городу… и однажды нос к носу столкнулся со Столыпиным. Премьер-министр осматривал новую станцию городского водопровода. Там много было обычных зевак. Кто на чудо техники смотрел, кто на премьер-министра, который расхаживал с одними инженерами без всякой охраны. Среди публики недоуменный шепот слышался:
– А говорят, его десять раз уже убивали!
– Заговоренный, что ли?..
Богров инстиктивно пошарил по карманам, но оружия не было!.. Видно, в замешательстве толкался локтями, потому что один из инженеров сделал ему замечание:
– Молодой человек, могли бы уступить дорогу господину премьеру!
– Ничего, ничего, – сказал Столыпин, – я обойду студента.
Никакой студенческой тужурки на плечах Богрова не было, и с чего это взял Столыпин – бог весть. Может, потому, что здесь много болталось студентов-технологов. Что-то изучали, осматривали. Даже со своим профессором, который был одним из сопроводителей премьера.
– Не ловите ворон! Мотайте на ус, студиозы!
Очнувшись, Богров поспешил удалиться. Даже будь у него браунинг – любимое оружие террориста, – стрелять он в этот момент не смог бы.
IV
Столыпину ехать в Киев не хотелось. Собственно, его никто и не звал туда. Про премьер-министра словно забыли. От государя ни слуху ни духу; от министра двора тем более. Все хлопоты по установке памятника Александру II Столыпин давно взял на себя, и теперь Царь-Освободитель спокойно додремывал на площади под белым шелковым покрывалом – хотя в его случае не мешало бы покрывало и красное… кроваво-красное… Без всякой задней мысли премьер-министр предлагал поменять белую традиционную простыню если не на цвет крови – это цвет всех революций, – так на золотистый пурпур хотя бы. Ничего особенного – цвет царских мантий. Но это предложение при дворе встретили как насмешку. Передавали – Николай сказал: «Оскорбитель он, этот Столыпин!» Ну да ладно, что Александром II сделано, то сделано. Дай Бог внуку сделать побольше!..
Приглашали или не приглашали на торжества в Киев, но как же камергеру его императорского величества, к тому ж премьер-министру, манкировать такое событие?
Единственное – что-то захотелось по пути повидать брата.
Напрашивалась было Ольга в сопроводители, но он насмешкой охладил ее пыл:
– Душенька моя, неужели тебе так хочется во фрейлины?..
В ответ слезы!
Он поспешил успокоить:
– Я долго не задержусь. Как сдернем белый саван с Царя-Освободителя – сразу назад. Отставка уже не за горами. Будет еще время нам помиловаться. Такие ли мы с тобой старики?..
С каждой дочерью он попрощался наедине, особо, хотя раньше всех гуртом целовал на прощание. Наташа хотела что-то личное сказать, да здоровые невесты опередили, и до отца донеслось только мучительное:
– Па?!
Ни она, ни мать, ни тем более все остальные не знали о странном сне, который сдернул его с постели в позапрошлую ночь. Он рассказал об этом только брату:
– Ты веришь, Александр, в вещие сны?
– В хорошие – да. За все хорошее, Петр! – поднял брат бокал, намереваясь чокнуться.
– Погоди. Повод не тот. Ты ведь знаешь моего университетского товарища, Траугота? Карьеры не сделал, жизнь неудачно сложилась, но человек-то прекрасный. А кроме того, живая память о холостых еще, студенческих годах. Он заявился ко мне ночью в своей обычной студенческой тужурке и говорит: «Петя, знаешь, я умер. Ты позаботься о моей жене». Да! Мы было оба за той бестужевкой ухлестывали, но она выбрала моего приятеля, а там и меня Оленька выбрала. Вещий сон? В день перед отъездом я получил телеграмму от той бестужевки – сдержанную, как вся ее жизнь: «Петр Аркадьевич, Траугот умер». Вот так-то, братец…
