Аркадий Савеличев - Столыпин
Но предложения всегда превышали спрос. Богров пришел в полицию без всякого принуждения. Истинно, как «склонный к легкой наживе!»
Отцовских денег ему не хватало еще и потому, что он страстно любил рулетку. Долг в полторы тысячи рублей надо отдавать.
Вот и вся «революционная убежденность»!II
«Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, и смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляю взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».
Немыслимая ясность мысли.
Пророческое предчувствие…
Он был все-таки министром внутренних дел. Особых пристрастей к полицейскому ведомству не питал, но ведь ему приносили ежедневные доклады, доносы, выписки из протоколов, в том числе и суждения о собственной персоне. Счет покушениям он потерял, но их насчитывалось уже не меньше десятка.
…Роза Рабинович…
…Бэлла Лапина…
…Карл Трауберг…
…Фейга Элькина…
…Лейба Либерман…
Иных уж нет, а те далече… Как взорвавший себя на Аптекарском острове смертельным портфелем некто Забельшанский. Фамилии могли быть неверны или вообще вымышлены, да и всплывали они не сразу, а какое-то время спустя. Иногда после виселицы или каторги. Но суть одна: охота! На зайца, на лося, на волка… или на человека?!
Сам он охоту не любил, да и времени не было, но в один из предвесенних приездов в Колноберже прискакавший на радостях зять уговорил. Ну, охота так охота. Можно и поразмяться. Думал, на волка, но оказалось – на лося.
– Волка по насту не догнать – легкий. Лось – иное дело, – убеждали знатоки-литовцы. – Будет резаться на остром снегу. Возьмем!
И верно, взяли… Настигли по кровавому следу. Человека мартовский наст держал, а тяжелый самец резал ноги и кропил свой погибельный след. Он был еще жив, а бежать на подрезанных ногах уже не мог. Добивали по всей старинной охотничьей науке – короткими дротиками. Но он мало что не умел метать охотничьи дротики – тошнота к горлу подступила. Красивый громадный зверь лежал на обмятом снегу и лишь мотал рогастой головой, не в силах себя защитить. Метали игриво, для забавы и куража, но министр, отправлявший одним росчерком пера на виселицу насильников и террористов, беззащитного не мог так пытать.
– Не палач я, братцы, – сказал он тогда. И просто из тульской двустволки всадил пулю в голову мученику.
Смерть – она ж не пытка, а просто житейская необходимость… Почетная награда за то или иное деяние.
Он становился фаталистом. И собираясь в Киев, переписал завещание. Вернее, дописал еще один пункт:
«Я хочу быть погребенным там, где меня убьют».
Как раз вошла Ольга и заметила, что он опять возится с завещанием.
– Все шутки шуткуешь, Петенька?
– Все шуткую, Оленька, – в тон ей ответил, запирая завещание на ключ. – Все под Богом ходим. Разве я исключение?
На это нечего было сказать. Ольга присела на двухместный диванчик, всегда стоявший в его летнем кабинете. Переезд с Елагина острова на Фонтанку в собственный зимний дом был запланирован после возвращения из Киева. Дни стояли прекрасные. Последние августовские, когда и лето вроде не прошло, и осень вроде не наступила. Из Колноберже они приехали раньше обычного; Столыпину не хотелось оставлять семью на литовском закрайке. Там теперь литовцы не хорошо шептались с евреями, а евреи подзуживали литовцев да и поляков заодно. Он еще летом при всем своем соседском благодушии приметил это. Да и несчастной Наталье требовались доктора хорошие. Уездные лекари ничем не могли ей помочь. Он и там говорил, и в Петербурге повторил:
– Милая доченька, я вот этот год как-нибудь добью, а потом навсегда засяду в Колноберже. Знаешь, как мы с тобой заживем?
– Знаю, па, – серьезно ответила она. – Ты опять будешь дурью маяться…
Он мог бы обидеться, но по отношению к Наташе никогда себе этого не позволял.
– Какая дурь, Наташенька?
– Крестьяне твои… благодетель ты несчастный, па…
Так с ним даже Ольга не разговаривала. Но что возьмешь с несчастной?
Он поцеловал ее, про себя подумав: «Моя вина, что быть ей старой калечной девой…»
Настроение у него было скверное. Но можно обмануть и успокоить дочку, а как обманывать жену, с которой прожито уже более двадцати пяти лет? В прошлом году играли серебряную свадьбу.
– Петя, – угадала его настроение Ольга. – Не нравишься ты мне.
– Вот те раз! Дожили…
– Не обижайся, что-то беспокоит меня, а что – сама не знаю.
– Не знаю и я. Одно лишь знаю: надо съездить к своим министрам. Как говорят: последние указания. Да и письмо государю написать…
Ольга пожала плечами. С каких пор эта переписка? Сядь в автомобиль да и поезжай. За леностью можно по телефону. Этикет позволяет.
Она ушла. А он и написал-то всего несколько строк:
«Ваше Величество! Я уезжаю сегодня в ночь, чтобы подготовить Вам достойную встречу. Если будут другие указания, я переменю поезд».
Других указаний не последовало. Визит обставляло Министерство двора. Ничуть не советуясь ни с министром внутренних дел, ни с генералом Герасимовым. Последний после приветствия посетовал:
– Ведь за безопасность государя я отвечаю…
– …после министра двора! – не стал скрывать Столыпин своего раздражения.
Господи, что деется! Правая рука не знает, что делает левая. А случись что – кто в ответе?
– Успеем на промысел Божий, мой женераль, – не стал он обострять обстановку. – Попрощаюсь с другими министрами да потом опять к вам вернусь. Как без вас обойтись!
Едва ли Герасимова успокоила эта уважительная шутка. Визит государя в Киев словно тайно готовился. Одними приближенными царедворцами.
Надо бы хоть небольшое застолье сообразить, но вернувшиеся из отпусков министры были как вареные раки – едва шевелились. Даже Кривошеин.
– А вы-то, Александр Васильевич, чего такой?..
– Да вот грущу по поводу отъезда, Петр Аркадьевич, – попробовал он расшевелиться.
– Не грустите. Не навеки же уезжаю. По возвращении, думаю, нам с вами надо очередной променад устроить. В Западный край, не возражаете? Хуторяне там, поди, заждались министра земледелия.
– С удовольствием, Петр Аркадьевич, – маленько стал оживать самый доверительный министр. – Только побыстрее возвращайтесь, а то…
Кривошеин не договорил, но Столыпин сам докончил: «А то черт знает что!..»
Так и не отдав распоряжения о прощальном застолье, он поспешил домой. В голове-то «черт знает что» сидело! Ведь Герасимов и Кривошеин наверняка знают о сплетнях. При последнем докладе Николай II сказал: «А я, Петр Аркадьевич, для вас новую должность готовлю. Весьма неплохую. – Заметив, как вздрогнуло лицо премьер-министра, бодро повторил: – Весьма, весьма». Но ведь они с глазу на глаз говорили. Да и ничего конкретного не было. Откуда же слухи, что всесильного Столыпина отправляют губернатором на Дальний Восток? Правда, с подмасленным добавлением: «Наместником!»
Вот те раз…
Столыпин после того визита сам себе сказал: «Наместником… управляющего в Колноберже!»
Получалось, что Ольге Борисовне недолго куковать в одиночку.
III
Идейной наследницей народовольцев в начале XX века стала партия социалистов-революционеров; для эсеров террор был альфой и омегой существования. В отличие от партии большевиков-меньшевиков, куда от безденежья и беспросветной глупости набился всякий сброд, эсеры считали себя интеллигентами. Да многие и были таковыми; приговоренный к смертной казни через повешение, Борис Савинков с презрением бросил судьям: «Слышите, вы, я – потомственный дворянин Петербургской губернии!»
Этого не мог сказать даже в узком кругу Дмитрий Мордке. Отколовшиеся максималисты шли по тому же пути, что и большевики, – подгребали к себе всякое безродное охвостье. Какое уж там дворянство! Мордке, ставший Богровым, считался аристократом. Он не знал ни разговорного языка своих сородичей, ни древнееврейского, но четыре западных языка – пожалуйста! Необузданная самонадеянность делала его руководителем определенной части молодежи. Киев?.. Ему было тесно в этом хохляцком городе. Деньги делают все: родовые-вековые денежки обеспечили лучшую киевскую гимназию, университет, куда обычным евреям было не так-то просто поступить, и, наконец, отставку от воинской службы. Пусть служат лаптежники! Ну, и киевские хохлы! Мордке надо в Мюнхен. В немецкие университеты. В круг золотой еврейской молодежи.
Славная песенка там по вечерам звучала:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги, господа!
А без денег жизнь плохая,
Не годится никуда!
Но ведь денежки-то следовало отрабатывать? Отец был помешан на родовом скупердяйстве, много не давал. Служи, родимый!
