Розмэри Сатклифф - Меч на закате
— Как Гуэнхумара?
— Примерно так же, как была бы любая другая женщина. Если бы она могла плакать, ей было бы легче.
Даже Бедуиру я не мог рассказать все до конца. Я поднял свой железный шлем и стал начищать его тряпкой, которую Риада держал специально для этой цели. Свет заката, падая сквозь дверной проем на гладкую выпуклую поверхность, отражался в ней багровым пятном.
— Она сказала, что девочка плакала по тебе и твоей арфе, прежде чем заснуть в последний раз.
У него вырвалось заглушенное восклицание и больше ничего, и через какое-то время я продолжил:
— Так что тебе предстоит сложить еще один плач.
Он внезапно и тяжело опустился на вьючное седло, свесив руки поперек колен.
— Плачей больше не будет. Я сложил слишком много плачей за последние пятнадцать лет.
— Так долго? — отозвался я. — Мы стареем, друг мой. В один прекрасный день придет время, когда молодые подхватят наши мечи, сложат по нам один последний плач — если вспомнят об этом — и займут наши места. А для нас вся боль будет окончена.
— Молодые — такие, как сын, который приехал с тобой сегодня вечером?
Моя рука на шлеме остановилась сама собой.
— Значит, ты слышал?
— Я его видел. Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть сын, Артос.
— Две ночи назад я еще очень надеялся, что у меня его нет.
— Ах так? Он, что, тоже был зачат под кустом боярышника?
— Это сводилось к тому… Бедуир, ты возьмешь его в свой эскадрон?
— В мой? — по его голосу я понял, что его левая бровь взлетела вверх. — Я скорее подумал бы, что ты захочешь оставить его в своем.
— Правда? Нет, лучше, чтобы он как можно меньше болтался у меня за плечами. Ему придется отправиться либо к тебе, либо к Кею, а Кей не будет знать, как с ним обращаться.
— А что, это будет так непросто?
— Послушай, Бедуир, он был зачат в ненависти. Это гнусная история, и, если не считать Гуэнхумары, она останется между мной и Богом — и в ненависти его вскормила мать и удерживала его при себе все эти годы. Это единственное, что он по-настоящему понимает; он чужой этому миру и не в ладах с ним, потому что мать так по-настоящему и не произвела его на свет, пока смерть не оторвала его от нее, — я нащупывал нужные мне слова. — Он жаждет вернуться обратно в темную теплоту материнского чрева; и будучи не в состоянии спастись от этого, отомстит всему миру, если сможет. Что из всего этого поймет Кей? Кей, в чьем понятии ненависть — это удар и разлетающиеся искры?
— В то время как я…
— Думаю, ты, по меньшей мере, знаешь, как ненавидеть.
— Необычная рекомендация.
— Не такая уж и необычная, поскольку человек лучше понимает в другом то, что он знает в себе. И, может быть, даже простит это с большей готовностью.
— Звучит до странного похоже на совет любви.
— Любви? — переспросил я. — Нет, не любви. Но я помню также, что Кей никогда не смог бы ездить на Вороне так, как это делал ты.
Наступившая тишина была заполнена негромкими, резкими звуками окружающего нас лагеря, а потом Бедуир заговорил снова, и его голос был странно холодным и невыразительным. И я осознал, что после всех этих лет, в течение которых мы были ближе друг другу, чем большинство братьев, я до сих пор не знал почти ничего о его жизни до Нарбо Мартиуса.
— По меньшей мере, это правда, что я знаю, как ненавидеть. Я ненавидел свою мать. Она утопила щенков моей суки у меня на глазах, а сука потом заболела молочной лихорадкой и умерла. Я часто не спал по ночам, изобретая различные способы убить свою мать, и, думаю, единственная причина, по которой я этого не сделал, заключается в том, что когда все осталось бы позади, я не мог бы больше к этому стремиться. А потом я вырос, стал мужчиной и понял, что слишком долго откладывал эту месть и что теперь уже никогда не убью свою мать. Так что я ушел из дома по дороге, ведущей в Константинополь, а остальное ты знаешь… Да, я возьму этого парня в свой эскадрон.
Он не предложил, как это сделала Гуэнхумара, отослать Медрота прочь; но, думаю, немногим мужчинам дана беспощадная логика женщины.
На какое-то время появление Медрота стало темой для разговоров и шуток вокруг сторожевых костров, но в военном лагере есть более важные дела, чем юношеские похождения Медведя и появившийся в результате бастард, и вскоре с виду все стало так, словно по-другому никогда и не было. Теперь кажется странным, что расходившиеся по воде круги успокоились так быстро… Но мой сын и в самом деле хорошо разбирался в окружающем и обладал сверхъестественным даром сливаться с ним, что, с одной стороны, позволило ему практически незаметно найти и закрепить за собой место среди нас (думаю, даже Бедуир по временам — и поначалу — почти забывал, что у него в эскадроне появился новый всадник), а с другой, сочетаясь с неким холодным щегольством, помогло ему достичь быстрого успеха в том виде боевых действий, что ведутся с помощью засад и набегов. О нем постепенно начали говорить как о счастливчике, приносящем удачу в бою тем, кто за ним следует, а это многое значит для людей, живущих с мечом в руке; так что вскоре некоторая часть молодых воинов начала смотреть на него как на вожака.
В последующие три года у него было более чем достаточно возможностей упрочить среди них свою репутацию.
Три года то затихающих, то разгорающихся боевых действий, пока варвары цеплялись за территорию кантиев и полоску земли между Южными Меловыми Скалами и морем, не в состоянии продвинуться дальше из-за противостоящих им войск Амброзия; пока все больше и больше Морских Волков вторгалось на древние земли триновантов и иценов; и, казалось, каждый новый порыв ветра с востока приносил с собой новую стаю потрепанных черных боевых ладей, и на месте военных лагерей или поселений, которые мы сжигали утром, за одну ночь вырастали новые. На юге путь через море короче, а Морские Волки казались здесь более сплоченными и более упорными в достижении своей цели, так что все это было очень похоже на попытку загнать вздувшуюся реку в берега обыкновенной метлой. И всегда, стоило нам на мгновение отвернуться, чтобы ответить на фланговую атаку с юга или с севера, как поселенцы из долины Тамезис протягивали очередное испытующее щупальце к сердцу Британии.
Теперь, когда мы с Амброзием вновь объединили силы, моими охотничьими угодьями были по большей части пустоши и болота Истсэкса, а также Нортфолк и Саутфолк до самых окрестностей Линдума, где опять начинались саксонские набеги; в то время как Амброзий направлял свое войско против варварских полчищ к югу от Тамезис. Но по мере того как шли годы, сам Амброзий все реже и реже выезжал в поле. Он был — помимо того, что полководцем, — Верховным королем; его уделом было не только вести войска в сражение, но и управлять обширной центральной территорией, которая была сердцем и основной твердыней Британии; и часто дела королевства удерживали его в Венте, пока другие люди вели его войска к внешним границам. И вот так, мало-помалу, отношения между нами изменились и пришли в систему; и мы не были больше братьями по мечу, подобными друг другу в нашей борьбе, но он был монархом, а я, прежний граф Британский, получил титул Rex Belliorum, став признанным верховным военачальником.
Но слишком часто Амброзия удерживали пленником в Венте не только королевские обязанности. По мере того как шли эти годы, им все сильнее завладевала болезнь. Это можно было видеть в том, как постепенно истаивала его плоть — ее и всегда-то было немного — и как все больше желтела его кожа, все ярче блестели глаза и все сильнее сжимались губы, выдавая его страдания. Те из нас, кто был к нему близок, могли видеть это также и в том, как он загонял себя — не так, как человек скачет во весь опор на хорошо наезженной лошади, но так, как тот, за кем гонятся волки, нахлестывает выбивающееся из сил животное. Однако при всяком предположении, что что-то не так, он просто смеялся и уходил в свою отрешенность, где до него никто не мог дотянуться; и после этого лишь нахлестывал себя еще безжалостней.
На четвертую осень после нашего прихода на юг, когда мы вернулись на зимние квартиры и я увидел перемену, произошедшую в нем с тех пор, как я видел его в последний раз, я спросил Бен Симеона, его врача-еврея, чем страдает Верховный король. Он взглянул на меня исподлобья блестящими темными глазами, с мрачной задумчивостью задержавшимися на моем лице, характерным жестом поддернул на плечах старый, засаленный кафтан и поинтересовался:
— Как ты думаешь, сколько близких к королю людей спрашивали меня об этом?
— Полагаю, не один, — ответил я. — Так уж вышло, что мы любим его.
Он кивнул.
— Вот-вот, и от всех я отделывался ответами, которые хорошо звучат и ничего не значат. Но ты Амброзию как сын, и поэтому будет справедливо, если ты узнаешь правду. В Александрии, где я изучал свое ремесло и где священники еще не объявили грехом исследование мертвых тел ради знаний о живых, эту болезнь называют раковой.
