Дэн Симмонс - Черные холмы
Рейн была потрясена.
— У этих отметин такой вид, будто здесь по долине на прошлой неделе прошла армия! Сколько «ученых» взял с собой Кастер в эту экспедицию?
Паха Сапа сказал ей.
Десять рот Седьмого кавалерийского, две роты пехотинцев, два пулемета Гатлинга с мулами, трехдюймовое артиллерийское орудие, более двух дюжин разведчиков-индейцев (ни один из которых толком не знал Черных холмов), шайку гражданских погонщиков — возможно, некоторые из бородатых погонщиков с безумными глазами, что обогнали их сегодня, впервые появились здесь с Кастером — и белых проводников (но на этот раз без Буффало Билла Коди), а еще переводчиков с полудюжины индейских языков, фотографов и шестнадцать музыкантов-немцев, игравших любимую мелодию Кастера «Гэрри Оуэн» так, что она была слышна с одного конца Черных холмов на другом. Всего в «научной экспедиции» Кастера в 1874 году участвовало более тысячи человек, включая Фреда, сына президента Гранта, который большую часть времени был пьян и которого Кастер один раз приказал арестовать за нарушение порядка. Обоз состоял из ста десяти фургонов «студебеккер» (из тех, что все еще используются в Кастер-Сити и Дедвуде), каждый из которых тащили по шесть мулов.
Рейн посмотрела на него, и Паха Сапа добавил:
— Да, и еще было около трех сотен голов скота, пригнанного из Форт-Авраам-Линкольна в Северной Дакоте, чтобы у людей каждый вечер было мясо на ужин.
— А были там какие-нибудь… ученые?
— Несколько. Но главную цель так называемой экспедиции обеспечивали два горняка — кажется, их звали Росс и Маккей. Они искали золото. И они его нашли. Пожиратели жирных кусков хлынули в Черные холмы, как только до них дошли слухи о золоте, а они стали распространяться еще до того, как экспедиция Кастера покинула Черные холмы.
— Но разве правительство всего за несколько лет до этого не отдало Черные холмы твоему народу — нашему народу? В Форт-Ларами в шестьдесят восьмом году? Там ведь был подписан договор. И обещало никогда не допускать белых в Черные холмы?
Паха Сапа улыбнулся, подхлестнув мулов вожжами.
Новая узкая грунтовая дорога шла через великолепные Столбы (которые более чем через двадцать пять лет вдохновят историка и поэта Доана Робинсона на поиски скульптора), потом в растянувшиеся между высокими гранитными пиками долины поуже, заросшие цветами, осинами, березами. К вечеру Паха Сапа вспомнил про хорошее место для стоянки у ручья и направил телегу в высокую траву. Они отъехали от дороги с полмили и остановились в осиновой роще; молодые зеленые листочки уже трепетали на легком майском ветерке.
Обеды, что готовила Рейн во время их путешествия, были великолепны, лучше любого блюда, какое ел Паха Сапа у костра со своих детских лет. И стоянки их были удобны благодаря койкам Седьмого кавалерийского, складным стульям и столику.
Солнце село, долгие майские сумерки не торопились уходить, над высоким пиком с востока поднялся молодой месяц. Рейн поставила на стол металлическую кружку с кофе.
— Что я слышу — музыка?
Это была музыка. Паха Сапа засунул походный нож за ремень, взял Рейн за руку и повел через осиновые заросли и лунные тени вверх к небольшой седловине, потом вниз по сосновому леску с другой стороны. Выйдя из широкохвойных сосен и снова оказавшись среди осин, они остановились. Рейн прижала ладони к щекам.
— Боже мой!
Внизу они увидели красивое озеро — большое для Черных холмов, — которого не было там прежде. Паха слышал об этом озере от других работников ранчо, но не знал, где оно находится. В 1891 году дамбой перегородили речушку в западной оконечности долины, где вертикальные камни стояли плечо к плечу, и назвали новый водоем озером Кастера. (Много лет спустя оно будет переименовано в Сильвиан-Лейк.) За три года до этого, в 1895 году, рядом с водой, вблизи невидимой дамбы и неподалеку от высоких камней на дальней западной оконечности озера построили отель.
Паха Сапа обнял Рейн за плечи.
В широком, из камня и дерева дворике у самой воды играл оркестр. Дорожка вокруг озера в некоторых местах была устлана великолепным белым гранитом, который теперь сиял в свете луны и звезд. На крыльце отеля, во дворике и на деревьях у озера светились бессчетные китайские фонарики. Под быструю музыку оркестра танцевали пары в вечерних одеждах. Другие прогуливались по широкой поляне, по белой сияющей дорожке или по пристани, на которой горели фонарики и от которой отплывали каноэ, лодки и другие маленькие суденышки (у многих с кормы свисали белые фонарики) с парами — за веслами мужчина, на сиденье женщина с бокалом вина.
Паха Сапа чувствовал себя как во сне, в котором ты приходишь в свой старый дом и видишь, что он изменился до неузнаваемости, как никогда не мог измениться в реальном мире.
Но за этим чувством возникало еще более сильное, такое сильное, будто легкие ему обожгло кипятком.
Паха Сапа смотрел на смеющиеся, танцующие, прогуливающиеся пары вазичу, некоторые мужчины были в смокингах, женщины — в длинных, свободно ниспадающих одеждах, их кожа в глубоких вырезах платьев отливала белизной в свете ламп, Паха Сапа смотрел на отель с шикарными номерами, выходящими на залитое лунным светом озеро, с рестораном, по которому, словно призраки, скользили официанты, разнося превосходные блюда хорошо одетым смеющимся мужчинам и женщинам, белым мужьям и женам; он смотрел с тоской в сердце, понимая, что именно это и должно было стать уделом его молодой практически белой красавицы жены, дочери знаменитого священника, автора четырех теологических книг, его жены, которая, еще не достигнув двадцатилетия, путешествовала по Европе и великим городам Америки… вот как должна была жить Рейн де Плашетт, вот чего она заслуживала, вот что она имела бы, если бы не…
— Прекрати!
Рейн ухватила его за руку и развернула лицом к себе. Музыка смолкла, и до них издалека, скользнув по рукотворному озеру вазичу, донесся звук аплодисментов. На лице Рейн появилось выражение ярости, глаза ее горели.
Она прочла его мысли. Она часто читала его мысли. Он в этом не сомневался.
— Прекрати, Паха Сапа, любимый мой. Ты — моя жизнь. Мой муж. А все это…
Она отпустила его левую руку, пренебрежительным движением правой руки отметая видение отеля, оркестра, танцующих, лодок, цветных фонариков…
— Это не имеет никакого отношения ко мне, к тому, чего я хочу, что мне надо. Ты меня понимаешь, Паха Сапа? Понимаешь?
Он хотел ответить ей, но не мог.
Рейн снова положила руку ему на предплечье и встряхнула его со всей силой женщины, привыкшей к тяжелому труду. Паха Сапа понял, что она может рельсы гнуть. А неистовый взгляд ее карих глаз мог прожечь камень.
— Я никогда не хотела этого, мой любимый муж, мой дорогой. То, что я хочу, — оно здесь…
Она прикоснулась к его груди над сердцем.
— …и здесь…
Она приложила руку к верхней части своего живота — под единственной оставшейся грудью.
— Ты понимаешь? Понимаешь? Потому что если нет… тогда иди к черту, Черные Холмы из народа вольных людей природы.
— Понимаю.
Он обнял ее. Оркестр снова начал играть. Явно что-то популярное в нью-йоркских дансингах.
И тут Рейн безмерно удивила его.
— Вайачхи йачхинь хе?
Он громко рассмеялся, и на сей раз не из-за ее непонимания родов в лакотском, а просто радуясь тому, что она знает эти слова. Откуда она их знает? Он не помнил, чтобы когда-то приглашал ее танцевать.
— Хан («Да»).
Он обнял ее там, в осиновой роще, над новым озером, и они танцевали до поздней ночи.
Когда Паха Сапа уходит с работы в пять вечера, он уже не видит белых ореолов вокруг его товарищей по работе, но у него начинается пульсирующая головная боль и, как следствие, во время спуска по пятистам шести ступеням — головокружение.
Наверху все готово к завтрашнему торжеству, кроме пяти демонстрационных зарядов. Никому не разрешат завтра утром подниматься на скалу, кроме Паха Сапы, который и установит детонаторы. Небольшую бригаду допустят наверх, чтобы повесить флаг на стрелу и подготовить оснастку над головой Джефферсона. Остальная часть завершающей утренней подготовки будет проводиться на горе Доан, где соберутся пресса и толпы важных персон.
Борглум вернулся и отводит в сторону рабочих, которые должны закрепить флаг на следующий день, — он явно собирается дать им последние указания. Паха Сапе последние указания не нужны, и он незаметно проскальзывает на парковку, заводит мотоцикл Роберта и следует в облаке пыли за спешащими домой по горной дороге рабочими.
Он проезжает треть пути вниз по склону, и тут ему приходится свернуть в лес, где он соскакивает с седла, опускается на четвереньки и выблевывает обед. После этого головная боль вроде бы уменьшается. (Паха Сапа, который так долго справлялся с самыми разными болями, не испытывал ничего подобного с того момента, когда шестьдесят лет назад кроу по имени Кудрявый чуть не расколол его череп прикладом ружья.)
