Илья Сельвинский - О, юность моя!
Итак, зачет получен. Теперь надо было подумать о хлебе насущном. Леська отправился на фабрику «Таврида».
Когда он вошел в цех, девушки бросились к нему и тут же завопили:
— Бредихина! Муж приехал! Муж! Бредихина!
Вбежала Нюся Лермонтова. Увидев Леську, она всплеснула руками и начала комически падать в обморок. Леська, смеясь, поддержал ее за талию.
— Почему вас называют Бредихиной? Вы ведь Лермонтова.
— А с тех пор, как я навязалась вам в жены, я стала у девок Бредихиной. А я и насправде соскучилась за вами, как жена за своим мужем.
Она счастливо улыбнулась.
Леська смутился.
— А где ваш котел?
— А вот он.
— Ну, давайте. Начну с вас, — сказал Елисей и взялся за «веселку».
Рабочий день при Врангеле действительно стал восьмичасовым. Но заработная плата снизилась до такой степени, что существовать было невозможно. Зато каждый следующий час до двенадцати оплачивался вдвое, а сверх двенадцати — втрое. Елисей работал четырнадцать часов, ел повидло, пил сидр, которые уже не лезли в глотку, и наливался злобой. Особенно бесил его Розеноер, публицист, провозглашавший Врангелю здравицу за этот наглый обман рабочих.
Нет, Елисей должен, должен связаться с партией. Он задыхался без этой связи. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным в общество горилл.
В первое же воскресенье Бредихин пошел на Базарную площадь, где в бывшем трактире помещался Союз пищевиков. Секретарь, увидя студенческую фуражку, поглядел на нее неодобрительно.
— Где работаете?
— На консервной фабрике «Таврида».
— Кем?
— Рабочим.
— Врете. Покажите руки.
Леська показал сзои мозоли.
— Гм... Странно. Студент, а работает простым рабочим.
— Всяко бывает.
— Кто вас может рекомендовать?
— Мастер нашей фабрики.
— Кто такой?
— Денисов.
— Денисов? Иван Абрамыч? Но ведь он член правления нашего союза. Если он рекомендует, этого вполне достаточно. Подождите, я его вызову.
Секретарь ушел, но вскоре вернулся.
— Зайдите к нему.
Леська вошел в какую-то комнату и увидел Денисова у роскошного письменного стола.
— Оказывается, вы большой человек, Иван Абрамыч: член правления.
— Зачем тебе нужно вступать в нашу организацию?
— Хочу через вас связаться с партией.
— В профсоюз мы тебя примем: не имеем права не принять. Но к партии тебя не допустим.
— Почему?
— Ты интеллигент.
— Ленин тоже интеллигент.
— А вот когда станешь таким, как Ленин, будет другой разговор. Все!
— Но, товарищ Денисов...
— Я сказал: все!
Денисов снял телефонную трубку, вызвал фабрику «Абрикосов и сыновья», затеял разговор о неаккуратной уплате членских взносов и этим дал понять, что занят и дальше болтать с Леськой не намерен.
Елисей ушел.
Вскоре работа на фабрике оборвалась. Новых заказов не было. Елисей, который все эти дни ночевал в конторе, снова пришел на Петропавловку.
— Ну, как со стихами, Аким Васильич? Так-таки ничего больше не написали?
— Одно все же написал... — сконфуженно ответил Беспрозванный. — Вы знаете, это как куренье: сразу бросить нельзя.
— Значит, одну папироску выкурили?
— Да ведь вот! — вздохнул Аким Васильевич и вытащил из бокового кармана блокнот. — Прочитать?
— Обязательно.
Беспрозванный задохнулся и, крепко зажмурясь, продекламировал:
Ах, что ни говори, а молодость прошла...
Еще я женщинам привычно улыбаюсь,
Еще лоснюсь пером могучего крыла,
Чего-то жду еще, а в сердце хаос, хаос.
Еще хочу дышать, и слушать, и смотреть, Еще могу шагнуть на радости, на муки,
Но знаю: впереди, средь океана скуки,
Одно лишь замечательное: смерть.
Колдун открыл глаза и уставился на Леську.
— А квартирантов нет? — спросил Леська отсутствующе.
— Нет.
— На какие же деньги вы живете?
— Я заложил часы, шевиотовую пару и даже пенковую трубку. Теперь я могу заложить только ногу на ногу. Но вы, молодой человек, моих стихов не слушали?
— Ах нет! Что вы!
— Не слушали. Я вижу. Это... это безобразие! Я перед ним всю душу, а он...
— Аким Васильевич! Родной! — вдруг выпалил Елисей безо всякой связи с предыдущим. — Напишите для меня стихотворение. Самое маленькое.
— Стихотворение? Для вас?
— Вы так талантливы! Для вас это не составит никакого труда.
— Какое же вам нужно стихотворение?
— Эпиграмму.
— Ого! На кого же?
— Ну, на эту... Как ее... На белогвардейщину.
— Чур меня, чур меня, что вы! Погубить меня хотите, что ли?
— Маленькое. Всего четыре строчки.
— Но при чем тут маленькое? Ребенок тоже маленький, а когда родится... Нет, нет! И не просите! И вообще... Платон сказал: «Поэзия — тень теней». А это что же?
— Четыре строчки. Вполне достаточно, — сказал Леська, уходя.
— Ничего этого не будет! — крикнул ему вдогонку Аким Васильевич.
От Беепрозванного Бредихин пошел в студню Смирнова.
— Какая теперь студия? — грустно сказал Смирнов.— Ни у кого нет денег, жизнь вздорожала, и сейчас у всех запросы брюха взяли верх над запросами духа.
— А где Муся Волкова?
— О! Она теперь большой человек, манекенщица в Ателье мод.
— И на это можно существовать?
— А разве можно было существовать на гонорар натурщицы?
***Утром Елисей пошел на фабрику: а вдруг получили заказ? Во дворе стояло довольно много рабочих: все ждали, будет сегодня работа или нет.
— Ну, как? Работаем? — спросил Елисей.
— Неизвестно. У мастера ставни еще закрыты.
Елисей подошел к домику Денисова и крепко постучал пальцем по стеклу.
— Кто там? — послышался сонный голос.
— Бредихин.
— Чего надо?
— Будет сегодня работа или нет?
— Сегодня не будет.
— А завтра?
— Послезавтра будет.
— Почему же вы не объявляете об этом? Люди стоят тут с шести часов, а вы себе сны смотрите.
— А это не твое собачье дело. Ишь ты! Все стоят, дожидаются, и ничего, а этот... Барина из себя строит!
— А вы не грубите! А то я вас как прохвачу в газете, что...
— В буржуазной прессе? — ехидно захихикал голос.
Эта ловкая реплика резанула Елисея до боли.
— Товарищи! — обратился Леська к рабочим, несколько снизив тон. — Сегодня работы не будет. Наведайтесь послезавтра.
Рабочие начали расходиться. Нюся пошла рядом с Елисеем.
— Зачем вы с ним так грозно разговаривали?
— А зачем он заставляет народ ждать, покуда проспится?
— Он всегда такой.
— Ничего. Переучим.
— И потом вы назвали нас «товарищи». Разве ж так можно?
— А вы что, трусите?
— Да. Не за себя. За вас.
— А чем я вам так дорог?
— Хороший человек. Тем и дорогой.
Елисей остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Он о чем-то думал.
— Скажите, Нюся, как вы относитесь к указу Врангеля о восьмичасовом рабочем дне?
— А что?
— Вы согласны с тем, что это обман народа?
— Согласная.
— И я согласен. А ваши друзья и подруги согласны?
— Не спрашивала.
— А как вы думаете?
— Думаю, что и они тоже.
— Но если так, почему же мы это терпим?
— А что мы можем? Война! На войне генералы хозяева. Ах, эта война! До чего ж надоела! Хоть бы уж как-нибудь кончилась.
— Почему же «как-нибудь»? Народ столько крови пролил, а вы, пролетарка, говорите «как-нибудь».
Нюся покраснела.
— Ну, прощайте! — сказал Елисей сурово.
— До свиданья, — прошептала Нюся, виновато глядя студенту в глаза. — Вы на меня сердитесь?
— А вы как думаете?
***Аким Васильевич хмуро вошел в комнату Елисея и сунул ему бумагу.
— Вот. Состряпал. Не знаю, то ли это, что вам нужно.
Бредихин прочитал:
Эпиграмма на барона ВрангеляТы пляшешь Англии в угоду.
Но как пред ней ни лебези,
Никто моральному уроду
Не скажет: «О, ich liebe Sie!»
— Чудесно! — воскликнул Бредихин. — Вы гений, Аким Васильевич. Но мне нужно резче и понятнее. Эта вещица легко дойдет до интеллигенции, но простой народ ее не осилит. Все-таки кончается она немецкой фразой.
— Да, но какой! После германской оккупации все население знает, что такое «Ich liebe Sie». Что-что, а уж это знает.
Елисей зорко взглянул на Беспрозванного.
— А ведь вы правы! Пожалуй, так. Надо только написать в русской транскрипции: «Их либе зи». Ну, давайте вашу эпиграмму.
— Что вы думаете с ней делать?
— Напечатать большим тиражом.
— Вы с ума сошли! Кто же ее пропустит?
Елисей засмеялся.
— Я! Я лично!
Работа на фабрике возобновилась. Бредихин, как обычно, помогал всему строю «весельщиц». Когда очередь дошла до Нюси, он взял из ее рук весло, она тихо спросила:
