Кейт Аткинсон - Боги среди людей
— Благодарю вас за этот урок, намасте. — Санни поклонился, молитвенно сложив ладони.
По рядам прошелестели ответные «спасибо» и «намасте». (Все это они воспринимали всерьез!) Санни с подозрительной легкостью вскочил из позы лотоса. Виола поднялась еле-еле, притом что сидела не в позе лотоса, а просто в неудобной позе, по-турецки, как в детстве на школьных собраниях.
Жил Санни в деревне, близ того самого беспардонно дорогого отеля, но вовсе не горел желанием приглашать Виолу к себе домой; она сделала вывод, что единственный способ провести время с сыном — это посещать его уроки, терпя слепое обожание «учениц» (с которыми он держался отрешенно-равнодушно) и, что еще хуже, невыносимые физические нагрузки. Когда-то она увлекалась йогой — а кого миновало это увлечение? — но занятия обычно проходили в хорошо проветриваемых церковных залах собраний или в центрах досуга; от учащихся требовалось выполнять несложные растяжки, а потом лежать и «медитировать», воображая себя в каком-нибудь «тихом, спокойном» месте. Виоле это давалось с большим трудом: пока другие (женщины, одни женщины) возлежали в шезлонгах где-нибудь на тропическом пляже или у себя в саду, Виола мысленно терзалась в отчаянных попытках придумать такое место — любое, — где было бы тихо и спокойно.
Когда Санни закончил индуистские наставления и все досыта наповторялись «намасте», одна американка, занявшая коврик рядом с Виолой («Шерли, с ударением на „и“»), повернувшись к ней, сказала:
— Эд — изумительный учитель, верно?
Мальчишкой он был необучаем, подумала Виола, а вслух только выдавила:
— Я его мать.
Когда она в последний раз произносила эти слова? Наверное, когда сын еще ходил в школу.
— Ах…
На нее вдруг нахлынули кошмарные воспоминания о травматологическом отделении больницы Святого Иакова в Лидсе. Санни только-только начал учебу в колледже, и когда Виоле позвонили из больницы, она заподозрила у него наркотическую интоксикацию, но выяснилось, что ее сын бродил по улицам, оставляя за собой кровавый след, после неудачной попытки вскрыть себе вену. «Я его мать!» — прокричала Виола доктору, сказавшему, что посещения «до поры до времени» нежелательны.
— Почему? — только и спросила она, прорвавшись наконец к нему в бокс.
Почему он это сделал? Обычное невразумительное пожатие плечами.
— Не знаю. — А когда она на него надавила: — Может, потому, что жизнь моя — дерьмо?
Остался ли у него шрам? Или его скрывал замысловатый дракон, обвившийся вокруг руки?
Шерли с ударением на «и» рассмеялась:
— Надо же, никогда бы не подумала, что у него есть мать.
— У каждого есть мать.
— У Бога нет, — возразила Шерли.
— Даже у Бога, — сказала Виола.
С этого момента, очевидно, все и разладилось.
Конечно, с виду никто не признавал в них мать и сына. Санни обращался к ней «Виола», а она не обращалась к нему никак. Держался он с нею в точности как со всеми остальными ученицами, отчужденно-заботливо. («Артрит? Боль в коленях?» Нет-нет, ничего такого, еще не хватало.)
— Удивлен? — спросила она, разыскав его на острове.
— Пожалуй, — ответил Санни.
Они настороженно обнялись, как будто у каждого за пазухой мог оказаться нож.
Ее местонахождение было известно только дочери и сыну. Медперсонал «Тополиного холма» Виола не стала информировать, что собирается на другой край света. Если что — телефон под рукой.
Виола выпала из жизни. Знай она, как это легко, — сделала бы такой шаг давным-давно. Написав по электронной почте своему агенту, Виола попросила эту милую женщину всем отвечать, что ее клиентка приносит свои извинения, но вынуждена была лечь на операцию (а что: ей действительно выносили мозг). Не нужно, чтобы люди думали, будто она сбежала, исчезла, как Агата Кристи. Меньше всего ей хотелось, чтобы ее начали разыскивать. Нет, это лукавство: меньше всего ей хотелось, чтобы ее нашли.
Беспардонно дорогой отель, где остановилась Виола, был перестроен из старинной усадьбы и располагался на краю утеса, откуда открывались фантастические виды на бегущую далеко внизу реку. В отеле была своя охрана, каждому проживающему гарантировалось индивидуальное обслуживание, любые пожелания выполнялись немедленно. Виола забронировала для себя виллу — самую просторную, самую дорогую, без соседей. Там свободно разместилось бы несколько семей, но она любила уединение. По утрам Виола включала кофемашину новейшей модели у себя в «жилой зоне» (разве не вся постройка представляла собой жилую зону?) и пила кофе, наблюдая, как из долины поднимается туман, и слушая перекличку птиц в роще. Ей подавали дивный завтрак, а потом она шла в спа на массаж или спускалась по древним каменным ступеням к «священной реке». Чем эта река такая особенная, Виола не знала. Санни утверждал, что все реки священны. Да и вообще все вокруг священно.
— Даже собачье дерьмо?
— Даже собачье дерьмо.
Она решила составить список того, что уж никак не может считаться священным. Бомбардировка Хиросимы, кровавые джихадистские теракты, убийства котят в микроволновой печи. Это действия, а не вещи, отвечал ей Санни. Но действия ведь совершаются людьми, а люди священны? Или священны только деревья и реки?
После обеда она спала (непозволительно долго), потом просыпалась и заказывала машину с водителем, чтобы ехать в Убуд, на занятия, которые проводил Санни. Он даже не резервировал для нее коврик, так что при малейшем опоздании ей просто не находилось места; сидя в тесной конторе, она читала книги «из библиотеки» (размером в одну полку). Все книги, естественно, были духовной направленности. Прикрепленная к полке рукописная табличка гласила: «Дорогой друг, оставь, пожалуйста, книгу в том же состоянии, в каком ее взял». Смешно, право: ни одна книга, будучи кем-то прочитанной, не может остаться в прежнем состоянии.
Если же для Виолы находилось местечко, урок (задуманный в качестве наказания) длился два часа, после чего водитель доставлял ее обратно в отель, и весь вечер она наблюдала, как резвится вокруг ее виллы приходящее из рощи семейство обезьян. Ужин, естественно, она тоже не пропускала. Есть было проще всего. Молиться и любить — куда тяжелее. Пару раз она посетила утренние уроки медитации: народу туда приходило меньше, но задания оказывались труднее.
— Прекрати мыслить, Виола, — говорил ей Санни.
Как может человек не мыслить?
— И не мыслить тоже прекрати.
— Я мыслю, следовательно существую, — отвечала Виола, цепляясь за устаревшую картезианскую вселенную.
Прекрати она думать, ей, чего доброго, настанет конец.
— Просто отпусти, — сказал Санни.
Отпустить? Что отпустить? Ей и ухватиться-то было не за что.
А потом! Течение реки, птичья перекличка, трескотня насекомых, крики обезьян — все это со временем сделало свое дело, и ум ее прекратил работать, и наступило невероятное облегчение.
В машине, по дороге на занятия, у нее задребезжал телефон. Звонили из стационара.
Конец был близок. Она долго ждала отцовской смерти, чтобы начать свою жизнь, но любой из нас мог бы ей сказать, что так не бывает. Да она и сама знала. В самом деле.
— Будда спросил одного шраману: «Как долог человеческий век»? Шрамана отвечал: «Несколько дней». Будда сказал: «Ты еще не постиг Путь». И спросил другого шраману: «Как долог человеческий век?» И был ответ: «Длиною в одну трапезу». Будда сказал: «Ты еще не постиг Путь». Он спросил третьего шраману: «Как долог человеческий век?» И тот ответил: «Длиною в одно дыхание». Будда сказал: «Прекрасно. Ты постиг Путь».
Слова плыли над Виолой. Она не имела представления, каков их смысл. Как всегда, она пришла на занятия к Санни. Просто не видела причин прогулять. Завтра утром ей предстоял обратный рейс в Британию. Дождавшись, когда Санни всем сказал «намасте» и толпа «ешь-молись-люби», словно получившая благословение, неохотно вытекла на влажную жару раннего вечера, Виола задержалась в зале.
— Виола? — обратился к ней Санни, заботливо улыбаясь, как будто перед ним была калека.
— Звонили из стационара, — сказала она. — Мой отец умирает.
— Дедуля Тед? — Санни наморщил лоб и прикусил губу; на миг перед Виолой мелькнула тень юного Санни. — Ты возвращаешься?
— Да. Хотя Берти, видимо, приедет туда гораздо раньше меня. Ты прилетишь?
— Нет, — сказал Санни.
Многое вертелось на языке у Виолы. Она думала о них обо всех, глядя на рощу, священную реку, птиц. С ее губ чуть не слетело «Прости меня», но вместо этого она рассказала ему свой сон.
— А потом ты повернулся ко мне и сказал: «У нас получилось, мамуль! Все успели на поезд!»
— Думаю, поезд здесь не важен.
— Верно, — согласилась Виола. — Важно то, что я ощущала, когда ты со мной заговорил.
