Алексей Новиков - Последний год
Петербург жил, казалось, обычной жизнью. Спускался вечер. В лавках зажигали ранние огни. Никогда, однако, не бывало столько покупателей у книгопродавцов, как сейчас. Правда, покупатели незавидные – не в бобрах и не в енотах, однако же повылезали из всех закоулков…
Люди нарасхват покупали сочинения Пушкина. И, купив, бережно несли, как драгоценную память.
К театрам мчались семейные кареты и одиночные упряжки. Шли толпами усталые работные люди.
Потом стали закрывать лавки и самые жадные из купцов. Пустели улицы. Только будочники выглядывали из полосатых будок, провожая строгим взглядом запоздалого прохожего.
И вдруг на площади возле Конюшенной церкви засуетились дежурные шпионы. По приказанию явившегося сюда жандармского капитана сняли увесистый замок с дверей церковного подвала. Заскрипели тяжелые двери. Первым вошел в подвал жандармский капитан. Гроб заколотили в ящик, вынесли и поставили на сани. На этих же санях примостился Никита Козлов, старый слуга Пушкина. В переднюю тройку лихо вскочил жандармский капитан. Вслед за гробом ехал в возке с почтальоном Александр Иванович Тургенев.
Поезд стремительно промчался к заставе по безлюдным улицам.
Глава восьмая
Погиб поэт! – Невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Корнет лейб-гвардии гусарского полка Михаил Юрьевич Лермонтов передал свои стихи князю Владимиру Федоровичу Одоевскому.
Владимир Федорович и раньше знал этого корнета по его склонности к музыке, по встречам на музыкальных собраниях у графа Виельгорского. Подозревал он нелюдимого молодого человека и в тайной тяге к изящной словесности. А перед ним оказался истинный поэт, способный глаголом жечь сердца. Можно ли было ждать лучшего венка Пушкину?
Принимая стихи, Владимир Федорович не мог скрыть волнения. Лермонтов держался замкнуто, говорил об убийцах Пушкина резко, но коротко, только глаза его, большие, темные, выдавали неизбывную скорбь и гнев.
Может быть, и пришел-то гусарский корнет к князю Одоевскому только потому, что в журнале, который издавал Андрей Александрович Краевский при руководящем участии Одоевского, было помещено единственное достойное памяти Пушкина оповещение о его смерти. В этом оповещении сказано было:
«Всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано».
Написал эти строки сам Владимир Федорович Одоевский. Знать этого корнет Лермонтов не мог. Но о первостепенной роли Одоевского в «Литературных прибавлениях к «Русскому инвалиду» единогласно свидетельствовали все сколько-нибудь прикосновенные к журнальному миру. Было, с другой стороны, совершенно очевидно, что этот друг Пушкина примет ближайшее участие в делах осиротевшего «Современника».
Итак, корнет Лермонтов передал свои стихи князю Одоевскому. В эти дни, забыв о прежних своих колебаниях, Владимир Федорович сумел понять многое. Поэт божьей милостью, каковым оказался Михаил Лермонтов, выразил с наибольшей полнотой чувства русских людей. И как же был утешен Одоевский мыслью о том, что на страницах пушкинского «Современника» появятся стихи Лермонтова!
Но в Петербурге с полной энергией действовал не только граф Бенкендорф, но и не менее распорядительный министр Уваров. Первый удар министра просвещения обрушился на «Литературные прибавления» – и именно за оповещение о смерти Пушкина, писанное Одоевским. Правда, выговор получил, как официальный издатель «Прибавлений», Краевский, но смысл грозного предостережения был достаточно ясен. Даже «Северная пчела», невнятно пробормотавшая, что «Россия обязана Пушкину за 22-летние заслуги его на поприще словесности», вызвала неудовольствие правительства. Нечего было и думать о помещении стихов Лермонтова в печати.
Тогда Одоевский нашел выход: стал давать списывать лермонтовские стихи всем желающим. Можно сказать, даже усердно их рекомендовал. Кроме того, стихи переписывали и у самого автора и у его друзей.
Несовершенные гусиные перья вступили в успешное состязание с печатным станком. Каждый повторял за поэтом:
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет…
Хладнокровный убийца затаился в посольских апартаментах, под охраной властей. А поэт, свершив суд над ним, обращал гневную мысль к зачинщикам, подстрекателям и пособникам убийства Пушкина:
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет, завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Петербургский свет слал кареты со спесивыми гербами к голландскому посольству. В большом свете шли балы. В аристократических гостиных чернили имя Пушкина.
Тайну убийства прятали и враги и друзья поэта, оказавшиеся вместе с ним под тяжким обвинением в неблагонадежности у царя и высшей полиции. Тайну прятали, а она выходила на свет. Анонимный автор письма к графу Орлову, укрывшийся под инициалами К. М., без обиняков назвал убийство Пушкина «умышленным, обдуманным». Действия самой власти больше всего походили на поспешное заметание следов.
Не прекращались толки и о семейных делах Пушкина. Недаром же друзья не допустили Наталью Николаевну на печальную церемонию в Конюшенной церкви. Боялись, конечно, не суждений избранного общества, приглашенного на траурную церемонию по билетам…
Отсутствие вдовы у гроба убитого мужа дало повод к новым толкам. О Наталье Николаевне не только говорили, о ней писали. К ней были обращены ходившие по рукам стихи:
…А ты! Нет, девственная лира
Тебя, стыдясь, не назовет.
Но кровь певца в скрижали мира
На суд веков тебя внесет…
Мысль «второго общества» работала упорно, страстно, шла по всем направлениям, чтобы понять причины катастрофы. Стихи корнета Лермонтова стали общим достоянием.
Михаил Юрьевич задержался в эти дни в Петербурге. По болезни он был освобожден от службы в полку, который стоял в Царском Селе.
Недомогание было несерьезно, но бабушка Михаила Юрьевича, дрожавшая над единственным внуком-сиротой, добилась, чтобы лечил его сам лейб-медик Арендт.
Пациент расспрашивал лейб-медика о предсмертных днях Пушкина. О чем еще можно было говорить? Арендт удивлялся наивности молодого гусара. Не желает ли он узнать всю подноготную? Впрочем, одно обстоятельство лейб-медик удостоверял категорически, ничем не рискуя: с первого взгляда он признал рану Пушкина совершенно безнадежной.
Уезжал лейб-медик – Лермонтова навещали великосветские родичи и знакомые. Он видел у себя дома все тех же ожесточенных гонителей Пушкина. Они были горды своим единомыслием с мнением высоких сфер.
Оставшись один, Михаил Юрьевич либо углублялся в шахматы, либо подолгу курил трубку. Успокоение не приходило. Нет! Он еще не сказал всего, что надобно сказать палачам свободы, гения и славы. Но скажет непременно!
Глава девятая
Весть о гибели Пушкина дошла до Москвы.
Профессор Погодин задумал устроить торжественную панихиду в Симоновом монастыре. Теперь, когда Пушкина не стало, было вполне уместно «наблюдателям» помолиться о нем со всем велелепием, с участием настоятеля монастыря и сладкогласных певчих. Нелишним было бы и надгробное слово, произнесенное златоустом «наблюдателей» – Степаном Петровичем Шевыревым. Все как должно сказал бы о Пушкине Степан Петрович, не впадая, разумеется, ни в какую крайность.
Но и «наблюдатели» показались подозрительны власти. Настоятелю монастыря был отдан приказ: служить панихиду, буде кто пожелает, только чередовому иеромонаху; никакого неподобающего церемониала в память частного лица не допускать.
Сам министр Уваров, управившись с петербургскими газетами и журналами, прислал строжайшее наставление московской цензуре: «охранять надлежащую умеренность и тон приличия, не допуская излишних похвал в статьях о Пушкине, буде таковые появятся».
Московская цензура все поняла: не допустила даже траурной рамки в печатном извещении о смерти поэта.
Тайный агент Бенкендорфа, приставленный для наблюдения в Москве, правильно рассудил, чего хочет высшее начальство. Он донес, что в московской публике слышится ропот единственно на то, что умершему стихотворцу Пушкину оказано слишком много внимания. А иных мнений, слава богу, нет.
Не считаться же, к примеру, с каким-нибудь литературным бунтарем вроде Виссариона Белинского, которому и помещать зловредные статьи негде. Нет, слава богу, для Белинского журнала в Москве.
Белинский мог откликнуться на смерть Пушкина только в письме, которое отправил в Петербург:
«Бедный Пушкин! Вот чем кончилось его поприще! Смерть Ленского в «Онегине» была пророчеством… Как не хотелось верить, что он ранен смертельно, но «Пчела» уверила всех. Один истинный поэт был на Руси, и тот не совершил вполне своего призвания. Худо понимали его при жизни, поймут ли теперь?»…
