Станислав Федотов - Возвращение Амура
– Чаво надоть? – угрюмо спросил мужик, почти не разжимая рта, а пес, наоборот, молча ощерил пасть, показав клыки размером с атаманский средний палец.
– Христофор Петрович требуются, – подобострастно сказал Артамон Ефимович.
– Хозяева отдыхают, велели не тревожить. – Мужик не изменил ни позы, ни голоса, но от него явственно повеяло угрозой, и все ощутили это веяние.
Шамшурин подошел, отстранил атамана и, чеканя слова, сказал, глядя поверх головы мужика:
– Я окружной исправник Шамшурин. Имею предписание препроводить Христофора сына Петрова Кивдинского в Иркутск, в Главное Управление Восточной Сибири. Немедленно проводи меня в дом.
Закончив, сцепился взглядом со сторожевым псом в человечьем обличье и не отпускал его до тех пор, пока мужик не отвел свои диковатые глаза в сторону и не сказал:
– Ладно, пойду доложу.
– Я сказал: немедленно проводи меня в дом! И убери собаку, а то я могу пристрелить ее как мешающую исправлять службу. Имею полное право.
Мужик посмотрел сверху вниз на кобеля, погладил его громадной ручищей по голове и пробурчал неожиданно ласковым голосом:
– Иди, Цыган, на свое место.
Отстегнул поводок, и псина, показав на прощанье непрошеным гостям готовые к боевым действиям зубы, умчался к дому.
– Что ж, – сказал мужик, – тагды пошли, ваше благородие. Остатние пущай ждут, – и первым пошагал вперед по дорожке между двумя грядами сугробов.
3В гостиной они сидели вдвоем – Шамшурин и Кивдинский. Павел, старший сын Христофора Петровича, и его домочадцы не показывались на глаза. Заглянула было жена старика, Василиса Евсеевна, круглолицая староверка лет пятидесяти, но муж только глянул коротко, и она словно испарилась.
Кивдинский-старший кипел от злости:
– Вы что там, Шамшурин, с глузду съехали? Я – коммерции советник, купец первой гильдии, меня приглашать надо, а не препровождать с полицейскими.
– Генерал дал волю жалобам – они рекой пошли, – вздохнул Шамшурин. – В округе разбираться не успеваем. И в Иркутске, думаю, то же самое…
– На ваши заботы, господин исправник, мне с колокольни плевать, – прервал его Кивдинский. – Что на меня вешают? Кто жаловался?
– Ты половину края замордовал, Христофор Петрович, – все жалуются. Да не в этом главное, – Шамшурин наклонился к купцу. – Пограничная стража контрабанду твою перехватила и пути ее проследила. А разбираться с этим Муравьев поставил молодого, из новых чиновников. Честного из себя изображает. А потому каторга тебе грозит!
– Вона што-о!.. – Кивдинский ударил ладонями по коленям, вскочил и пробежался по гостиной. В дверь всунулась мальчишечья головенка, должно быть, внук, – Христофор Петрович звонко шлепнул ее по макушке, и та скрылась. За дверью зашушукались: наверное, домочадцы обеспокоились, что там с дедом. Кивдинский вернулся к Шамшурину, сказал вполголоса: – Бежать надо мне, бежать!
– Надо, – согласился чиновник. – Но не в тайгу же. А в городах – сыщут.
– Дорога одна – за кордон, к узкоглазым. У меня там свои. Поможешь? Мы ведь, поди, не чужие.
– Скажи спасибо, что приехал к тебе именно я. Ежели прибыл бы этот молодой, Музаревич, кажется, тебе другая была бы дорога… Ладно, давай так. Мы остаемся ночевать. Я тебя посажу под арест в станичном правлении, Пепеляев поставит охрану, а ты со своими сейчас реши, как тебе помогут уйти. Но у меня одно условие: быть поблизости. Вдруг понадобитесь – ты и твои, что за кордоном.
– Кому это и для чего мы спонадобимся?
– Во-первых, подо мной тоже табуретка шатается. Во-вторых, есть люди, не желающие Муравьева на Амур пускать. Возможно, им помощь будет нужна.
Кивдинский пытливо глянул ему в лицо, но спрашивать дальше не стал. Да Шамшурин и не собирался ему отвечать, кто такие эти люди. За шесть лет, прошедших со сдачи горцам опорного пункта Черноморской линии и последовавшего за тем перевода в Сибирь, он уже стал забывать, чего стоила эта сдача. А стоила она, с одной стороны, хорошей суммы денег, что пошли на возврат карточного долга, а с другой – большой изворотливости поручика, чтобы все выглядело как тактический просчет недостаточно опытного командира, что косвенно бросало тень и на генерала Муравьева. Кстати, именно такой ход подсказала поручику красавица-абхазка, которая, помимо пачки денег, одарила молодого офицера ночью сумасшедшей любви. Имя абхазки он то ли забыл, то ли вовсе не знал – она его произнесла единожды, словно горный ручей пробежал-пробулькал, а он и не переспрашивал. И вдруг эта красавица вновь очутилась перед ним, да еще с мужем, и оказались они не абхазами, а англичанами – мистером и миссис Остин, и нужно было им ни много ни мало – сплавиться по Амуру. А от Шамшурина требовалось срочно найти мастера по вязке плотов. Пробовал исправник их отговорить от опасного предприятия – его не стали слушать, предлагал использовать баркас – отказались: мол, не подходит по размерам и количеству лишних людей на борту. В общем, порекомендовал он им Евлампия Казакова и отправил в Нерчинск, получив на прощанье указание ждать и подбирать нужных людей.
– Для ради вашего Муравьева – в лепешку расшибусь! – мелко рассмеялся вдруг Кивдинский. – А обо мне через деток моих узнаешь. Они и помогут в случае чего. Ладно, ты посиди чуток, я выйду с Павлушей перетолкую про житье мое арестантское.
Когда Шамшурин вывел из ворот Кивдинского, на улице собралась чуть ли не вся станица. Старик шел в козьем тулупчике нараспашку, без шапки, ветер осыпал снежком седую голову. Следом выскочила Василиса Евсеевна, тоже простоволосая и раздетая, только шаль накинула на плечи; вышла вся семья сына – сам Павел с женой, два их малолетних сына и дочь-девица. Василиса плакала, простирала руки вслед мужу, но не кричала и не выла, как ожидали сельчане, а дети и внуки вовсе молчали – смотрели насупясь.
Народ – тоже молчком – расступился, пропуская купца и идущих за ним начальников – атамана, пристава и исправника. Атаман отворил дверцу кибитки, Кивдинский, уже занеся ногу, вдруг передумал и повернулся к односельчанам:
– Кто ж из вас предал меня, сучьи вы дети? Я ли вас не обласкивал, я ли не выручал? Забы-ыли, все добро мое забы-ыли… Вы же ноги должны мне целовать!
– А мы и целовали, – высунулся Ведищев. – Лень не лень, а кажинный день. И ласку твою ременную со свинчаткой помнить будем, и удавку долговую добрую…
– Ну, погоди, козопас, – прошипел Кивдинский. – Я в своих молитвах тебя не раз помяну.
– Молись, молись рогатому – можа, и приберет тебя.
4Наутро в Петропавловском был большой переполох: из каталажки, что располагалась в теплой пристройке к правлению, сбежал арестованный Христофор Петрович Кивдинский. Сторожа из станичников, назначенного приставом Пепеляевым, нашли лежащим без памяти у взломанной двери в каталажку, оружия при нем не оказалось. Когда казака привели в чувство, он рассказал, что где-то после полуночи задремал, а проснулся и сразу же получил удар чем-то тяжелым по голове, не иначе как ломиком, которым и был сорван висячий замок вместе с пробоем. Кто его бил, кто срывал замок, осталось неизвестным. Однако, как во всеуслышание заявил исправник Шамшурин, из усадьбы Павла Кивдинского исчез охранник по прозванию Хилок, тот самый, кто не хотел никого пускать во двор.
Допрашивали сына и других домочадцев – все клялись и божились, что знать ничего не знали, что если Хилок и помог в побеге, то лишь по своей личной привязанности к хозяину. А куда бежали – бог ведает. Может, на одну из таежных заимок, которым у старика Кивдинского по горным распадкам несть числа. Чтобы их все проверить – года не хватит.
Как ни грозился исправник сгноить всех на каторге, как ни ругался самыми распохабными словами, как ни топал ногами – результата не было ни на грош, ни на полушку. Пропал купец-миллионщик.
Делать нечего – составили бумагу, в которой отразили все как было, подписали ее, кому следовало, – сторож, атаман, пристав и сам земский исправник, и с этой бумагой Шамшурин с полицейскими отбыли восвояси.
Глава 14
Декабрь в Петербурге выдался на редкость снежный и одновременно морозный. Обычно обильные снегопады приходили с западным, сильным и влажно-ледяным ветром. А тут в сухом до звонкости воздухе вихрились северные, искристые и колючие снежинки, непрерывно мела поземка, быстро навеивая на уличный накат плотные валики, на которых спотыкались лошади и тормозились полозья саней. Дворникам прибавилось работы: широкими деревянными лопатами они расчищали проезжую часть улиц, тротуары, и от всей души ругали небесных распорядителей погоды, не забывая, однако, при этом креститься.
