Андрей Упит - На грани веков
Переливая через воронку последний штоф, услышал снаружи странный топот — чем-то похожий на тот, что бывает, когда мимо гонят в Ригу стадо откормленных быков. Но ведь у тех подков нет, а сейчас слышно, как звякают. Не успел еще и кафтан на себя накинуть, как у дверей прозвучал грозный окрик на чистом латышском языке:
— Корчмарь, а ну выходи!
Корчмарь приоткрыл дверь и онемел с перепугу. К самому крыльцу подъехал шведский драгун с двумя пистолетами за поясом, с длинным палашом сбоку. За ним седой сердитый офицер с острой подстриженной бородкой, как у Густава Адольфа, и закрученными усами. Дальше восемнадцать драгунов с мушкетами за плечами, у всех бороды и усы, как у старых служивых. Офицер, сказал что-то переднему по-шведски, тот крикнул еще грознее:
— Где те двое, что недавно приезжали к тебе?
Глаза и мысль корчмаря метались ласточками. Трудно сообразить, как держаться с ними.
— Двое? У меня тут были трое из Горного да еще наш местный посыльный.
Драгун стеганул хлыстом по высокому голенищу.
— Я тебя не об этих спрашиваю, про них мы сами знаем. А вот те двое из Курземе?
У корчмаря дрогнули усы — это потому, что он решил улыбнуться, да и улыбнулся наконец.
— Ах, это про тех господин офицер хочет знать! Это из-за реки, из города. У них там подворье и харчевня, приезжали ко мне за рыбой.
Офицер опять что-то сказал, солдат повторил по-латышски. Видимо, то, что назвали его офицером, пришлось ему по сердцу, он хоть и оставался таким же разгневанным, но хлыст уже не вскидывал.
— Врешь, падаль! Харче-евня! Один из них лесник с той стороны, чуть ли не против имения!
— Ну да, он лесник, а в городе подворье держит. Он часто приезжает ко мне за рыбой. У меня на речке верши, — может, господа желают взглянуть?
Некоторое время солдат говорил с офицером, подозрительно поглядывая на корчмаря. Но тот выглядел таким невинным и простодушным в мужицком кафтане, босиком и в подвернутых штанах. Потом драгун спросил:
— Есть у тебя какая-нибудь надежная комната?
— А господин генерал останется ночевать?
— Нет, но она ему понадобится.
— Наверху у меня есть хорошая комната. Но, ежели господам угодно, я сам с женой и с дитем могу переспать наверху. А господину генералу можно взять нашу, она рядом с корчмой.
Нет, этот усач не опасен, даже простого драгунского офицера он принял за генерала. Драгун повернул коня от порога. Офицер что-то сказал, и он спросил еще:
— А Сиверс из Горного не проезжал на этих днях в сторону Риги?
— Он этак уж с месяц как домой вернулся. После того не видывал — днем то есть. Ежели ночью, так не знаю, ночью мы с женой спим.
Это был вполне резонный ответ. Офицер кольнул лошадь шпорами, латыш поехал рядом. В десяти шагах за ними поскакали драгуны — по два в ряд, голову их лошади держали как одна, корчмарю показалось, что они, как хорошо выученные солдаты, даже ноги вскидывали разом. Он выказал необычайное удивление и восторг по поводу этакого искусства и с улыбкой помахал головой в такт цоканью.
Но вдруг его узенькие глазки расширились, почти округлились, морщинки вокруг них исчезли. За спаренными всадниками следовал еще один, без седла, потому он и сидел ниже остальных и не был сразу заметен. На ногах постолы, сам — в подпоясанном мочалом мужицком кафтане, но на боку палаш в совсем новых ножнах. Злой, что сатана, и так похож на садовникова Яна из имения, что даже родная мать спутала бы.
Едва верховые исчезли в лесу, как улыбка с лица корчмаря сползла, засученные до колен штаны затряслись. Он обернулся и чуть не сбил с ног корчмарку с ребенком, которая все время выглядывала из-за косяка. Корчмарь развел руками.
— Ох и влипли!
Корчмарка забыла установленный у них обычай не отвечать, когда один что-нибудь высказывает.
— Они же только про Сиверса из Берггофа спрашивали.
— Экая ты гусыня литовская! Слыхала ведь, что Шрадер тоже в Берггофе. При них могут быть еще какие-нибудь бумаги из Митавы — обоих заберут.
— Можно ведь убежать. Ведь день же — неужто они вовсе не поостерегутся.
— Только и надежды, только и надежды. Лишь бы не перепились…
С этой единственной надеждой корчмарь прожил до вечера. Нигде он не находил себе места. Обошел корчму, еще раза три взбирался на взгорок к погребку. Сходил к своим вершам и долго глядел через реку по направлению к городу, но ничего там не увидел. Прошел по дороге в сторону мельницы и послушал, не слыхать ли уже топота. Внезапно что-то надумав, вошел в стодолу, вынес лестницу, взобрался к оконцу верхней комнаты и отогнул подковные гвозди, которыми рама удерживалась в косяках. Напуганный каким-то шумом в лесу, чуть не падая, скатился вниз, столкнул лестницу, минуту спустя прибежал опять, отнес ее в стодолу и аккуратно поставил на прежнее место.
Уселся на пороге, сложил руки; и с безграничной покорностью поднял глаза к небу. Усы его шевелились — он молил бога, чтобы все сошло гладко.
2
Но на этот фаз польского бога не так-то легко было умилостивить… Верно, очень уж много грехов накопилось. И, по всем приметам видно было, что добром дело не кончится. Ребенок в комнате кричал без передышки, словно мать собиралась кинуть его в реку. Трижды ухала сова, даже громче обычного, хотя до сих пор засветло ее никогда не было слышно. Небо все заволакивала и заволакивала серая пелена, луна поднималась какая-то медно-коричневая, вечерняя заря словно залила Даугаву кровью.
Корчмарь все время следил за дорогой на Берггоф, прислушивался, и все-таки всадники появились у корчмы внезапно, никем не замеченные и не услышанные. Распахнули настежь ворота стодолы, некоторые всадники въехали туда, должно быть, собираясь остаться на ночь. Среди кучки, толпившейся перед корчмой, показался еще один приезжий — берггофский конюх. Корчмарь так и застыл от страха: ведь вот оно, так и вышло, чего он все время опасался! Грубо понукаемые солдатами, на телеге вертели головами фон Шрадер и Фердинанд Сиверс. Видать, всю дорогу спали мертвецким сном, а теперь тупо таращили глаза, пытаясь сообразить, что с ними произошло. Лица с перепою и со страху искажены, в зловещих багровых сумерках пленники скорей напоминали мертвецов, опоздавших до захода месяца вернуться на кладбище.
Скоро ноги ожили, и корчмарь принялся крутиться возле кучки солдат, пытаясь разнюхать, насколько вся эта история опасна. Десяток шведских слов, которые он знал, не помогли ему понять, о чем они там судят. Солдат латыш делал вид, что совсем не замечает корчмаря, разговаривал с офицером и выкрикивал указания на чистейшем латышском языке. Хоть бы уж сам швед распоряжался, а то какой-то мужик приказывает помещикам — нелепо и позорно. Тот, что так походил на атрадзенского Яна, подручного садовника, то и дело бегал в стодолу, перевязь его палаша съехала, ножны тарахтели по земле. Вот он повел оставшихся на дворе коней к коновязи — на них, видно, собираются еще куда-то ехать.
Корчмарь, крадучись, подобрался к латышу.
— Господа останутся тут на ночь либо еще куда поедут?
Тот просто отлягнулся. Угодить в корчмаря, правда, не угодил — каблук мелькнул возле самого колена.
— Убирайся, ты, польская рвань!
О! это уж совсем не к добру… Корчмарь поплелся к воротам стодолы, но там в сумерках ничего толком нельзя разглядеть. Три солдата уселись на крыльце корчмы и задремали, похоже — вчерашнюю ночь совсем не спали. А тот, подпоясанный мочалом, уже звал откуда-то из глубины:
— Эй, поляк, показывай, где у тебя сено!
Сено находилось в стодоле, за довольно высокой перегородкой, воротца в которой всегда закрыты, чтобы проезжие не добрались. Корчмарь пошел туда, покачивая головой: ежели уж поляком обзывают, дело совсем дрянь. Вздыхая, долго отмыкал, будто делал это в первый раз, и все же в конце концов пришлось отпереть; за спиной что-то злобно ворчали, — конечно, ничего хорошего. Корова, которой перебили первую дрему, сердито фыркнула, поднялась и хлестнула по бокам хвостом. Корчмарь повел солдат в правый угол.
— Здесь у меня лучше, а вот то скотина плохо ест.
Как раз здесь у него было ржавое, болотное сено с острецом, пушицей, больше годное для подстилки. Но парень был не такой уж дурак: вырвал пучок, скрутил в жгут и понюхал, потом пошел в другой угол.
— Пускай это хорошее тебе самому достается, а мы обойдемся вот этим. Солдатские лошади все сжуют.
Нет, даже голос у него, как у садовникова Яна… Такое да не сжевать! Оно еще издали пахнет. С душевной болью корчмарь поглядел, как его сено исчезало охапка за охапкой — куча в углу опадала все ниже. А охапки-то какие! Да что, эти негодяи своих лошадей целое лето не кормили, что ли? Корчмарь вышел поглядеть, носят ли и тем, что у коновязи. Как же — и лошадей-то всего восемь, а стравили с полвоза: «Кончено, — подумал он, — пропало… Чем же я корову зимой прокормлю?..» И его охватила такая горячая злоба, что он еле сдержался, чтобы не накинуться на усача, клевавшего носом на пороге.
