Виктор Поротников - Игорь Святославич
— Вышеслав, милый, что с тобой? — участливо спросила боярыня.
Вышеслав перестал приплясывать и радостно воззрился на тещу.
— Вот! — Он, торжествуя, вытянул вперед руку, держа на ладони свернутый пергамент.
При этом лицо Вышеслава было озарено таким восторгом, словно у него на ладони лежал золотой слиток.
— Дописал наконец? — догадалась Епифания. — Ну-ка почитай мне свое творение.
Она прошествовала мимо Вышеслава и села на стул поближе к печи.
Вышеслав не заставил себя уговаривать. Он сел напротив и развернул пергамент.
Епифании вдруг стало смешно при виде зятя: босого, в исподних портах и рубахе, да и она вышла к нему в ночной сорочице и накинутом на плечи покрывале.
«Небось кто глянет на нас со стороны, подумает — спятили!» — усмехнулась про себя Епифания.
Вышеслав, соблюдая звуковой ряд, размеренным голосом начал читать. Епифании стало не до смеха, так захватило ее с первых же строк проникновенное звучание поэмы.
Шуршит пергамент в руках чтеца, а перед мысленным взором боярыни возникали живые образы дружинников, уходивших с Игорем в далекий степной поход. И среди них — ее муж, боярин Громовой.
Не поворотил коней Игорь, несмотря на плохое предзнаменование, к Дону войско ведет, по пути грабит вежи половецкие. С ним сын его Владимир, племянник Святослав Ольгович и брат Всеволод. Радуются князья победам и не ведают, что на них надвигаются орды половецкие…
Вот ветры, внуки Стрибога, веют от моря стрелами
на храбрые полки Игоревы.
Земля гудит,
реки мутно текут,
пыль поля покрывает.
Стяги говорят:
половцы идут от Дона и от моря
и со всех сторон русские полки обступили.
Сурово бросал фразы Вышеслав, дойдя до описания битвы на Каяле-реке. Мало было русичей против такого множества врагов, но не отступили они, крепко стояли в сече: и князья, и бояре, и черный люд.
Затаив дыхание внимала Епифания Вышеславу, ведь в той кровавой битве и муж ее погиб.
Дети бесовы кликом поля перегородили,
а храбрые русичи перегородили червлеными щитами.
Ярый тур Всеволод!
Стоишь ты в самом бою,
Прыщешь на врагов стрелами,
гремишь о шлемы мечами булатными!
Куда тур поскачет,
своим златым шлемом посверкивая,
там лежат поганые головы половецкие.
То было в те рати, в те походы, а такой рати не слыхано!
С раннего утра до вечера,
с вечера до света
летят, стрелы каленые,
гремят сабли о шлемы,
трещат копья булатные
в поле незнаемом,
среди земли Половецкой.
Черная земля под копытами костьми была засеяна
и кровью полита:
горем взошли они по Русской земле.
И случилось невероятное! Не выдержали нервы у стойкой Епифании, брызнули вдруг слезы у нее из глаз. Уронила боярыня голову на ладони, не в силах сдержать рыданий.
Вышеслав прервал чтение. Обняв за плечи, проводил ее до спальни и уложил в постель. Сам хотел уйти, но Епифания схватила его за руку, промолвив:
— Со дна печали взяты слова твои, Вышеслав. Слезами написаны из-под скорбного пера. Не думала я, что в тебе столь дивный дар!
«Вот какова сила слова! — восхищенно думал Вышеслав, оставшись один, радуясь первому успеху. — Сила моего «Слова о полку Игореве»! И Фрося непременно оценит ее».
* * *В Рождественский сочельник Игорь принимал в своем тереме гостей.
Как обычно, приехал брат Всеволод с супругой. Прибыли из Рыльска Агафья с сыном Святославом. Неожиданно пожаловал из Чернигова Ярослав Всеволодович со своим любимцем Ольстином. Был среди гостей посол от Всеволода Большое Гнездо, из-за которого, собственно, и объявился у Игоря черниговский князь. Ярослав сгорал от любопытства: «Зачем это понадобился Игорь суздальскому властелину?»
Как раз к Сочельнику возвратилась из Галича Ефросинья, привезя долгожданные деньги, целый сундук серебра! Расщедрился-таки Ярослав Осмомысл!
Были и другие гости. И среди них незаметный, но наиболее желанный Игорю — Вышеслав со своей красавицей женой.
В Сочельник главное блюдо на столе — сочиво из зерен и меда, приправленное сушеными ягодами, либо размолотыми орехами, либо изюмом: кто на что горазд. Выставлялись и прочие скоромные кушанья, благо закончился долгий Рождественский пост.
В этот торжественный день задумал Вышеслав приподнести Игорю свой подарок.
Когда отзвучали заздравные речи и наскучили пирующим грубые проделки и припевки скоморохов, он громко обратился к хозяину дома:
— Дозволь, князь, иным песенным ладом слух твой порадовать.
Игорь кивнул милостиво.
По знаку Вышеслава челядинцы ввели в гридницу белобородого гусляра, сутулого и костлявого. Бережно поддерживал он перекинутые на широком ремне гусли. Усадили его отдельно на скамье, поднесли пенного меду в позолоченном турьем роге. Осушил рог гусляр, утерся ладонью, заблестели его живые ясные глаза под косматыми бровями.
Пробежал узловатыми пальцами по струнам, вдохнул полной грудью, и будто наполнился обширный покой густым его басом:
Не пристало ли нам, братья,
начать старинными словами
печальные повести о походе Игоревом,
Игоря Святославича?
Пусть начнется же песнь эта
по былинам нашего времени,
а не по замышлению Бояна.
Все находившиеся в зале разом примолкли, даже слуги стали передвигаться тише и незаметней.
Игорь хотел было отпить вина из чаши, но так и не донес ее край до рта, замер в настороженном изумлении.
То же самое выражение было на лице Всеволода, вдруг забывшего про окорок в своей руке. Владимир и Святослав Ольгович, сидевшие рядом, переглянулись. Замолкла Агафья, о чем-то беседовавшая с Ефрофсиньей. Веселое лицо Ольги враз стало серьезным.
Василиса незаметно сделала Вышеславу ободряющий кивок.
А белобородый гусляр продолжал:
Начнем же, братья, повесть эту
от старого Владимира до нынешнего Игоря,
который скрепил ум силою своею
и поострил сердце свое мужеством;
исполнившись ратного духа,
навел свои храбрые полки
на землю Половецкую
за землю Русскую.
В царившем настороженном молчании знатных мужей, княгинь и боярынь было что-то таинственное, словно гусляр околдовал такое множество людей, взиравших на него как на ангела, сошедшего с небес. Ему внимали с сосредоточенным видом, будто слова его были вещанием свыше.
И звучали гусли, лилась тревожная песнь:
Тогда вступил Игорь-князь в златое стремя
и поехал по чистому полю.
Солнце ему тьмою путь заступало;
ночь стонами грозы птиц пробудила;
свист звериный встал,
взбился див —
кличет на вершине дерева,
велит прислушаться — земле незнаемой,
Волге,
и Поморью,
и Посулью,
и Сурожу,
и Корсуню,
и тебе, Тмутараканский идол!
Игорь опустил голову, хмуря брови. Слова гусляра падали ему в самое сердце! Он будто заново переживал прошедшие события.
А Игорь к Дону воинов ведет! —
вещал гусляр напевными словами.
Уже несчастий его подстерегают птицы
по дубам;
волки грозу подымают
по оврагам;
орлы клекотом на кости зверей зовут;
лисицы брешут на червленые щиты.
О Русская земля! Уже ты за холмом!
Застыла половчанка, жена Владимира, боясь слово пропустить. И Лавр, сын Узура, так и оставшийся у Игоря, тоже замер.
А голос гусляра звенел высоко и напряженно:
Дремлет в поле Ольгово храброе гнездо.
Далеко залетело!
Не было оно в обиду порождено
ни соколу,
ни кречету,
ни тебе, черный ворон,
поганый половец!
Гза бежит серым волком,
а Кончак ему путь указывает к Дону…
Боярин Ольстин был поражен и растерян. Похолодело у него в груди. А вдруг и про него в песне сказано, как трусливо бежал он из битвы, войско свое бросив? Украдкой огляделся Ольстин, не заметил ли кто его волнение.
Вот уже и о битве пел гусляр:
Что мне шумит,
что мне звенит —
издалека рано до зари?
Игорь полки заворачивает,
ибо жаль ему милого брата Всеволода.
Бились день, бились другой,
на третий день к полудню пали стяги Игоревы.
Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы;
тут кровавого пира недостало;
тут пир закончили храбрые русичи:
сватов напоили, а сами полегли
за землю Русскую.
Отлегло от сердца у Ольстина, нет о нем в песне ни слова. Зато забегали беспокойно глаза у Ярослава Всеволодовича. Не забыл о нем в своей песне гусляр:
