Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
Темной ночью ее привели в часовню Сен-Мартен, как раз туда, где неподалеку лежали в земле отрубленные головы Ла Моля и Коконнаса. Монах-францисканец, присутствовавший при этом, прочел так называемую «черную мессу» — воззвание к дьяволу и его чарам, способным излечить неведомую болезнь. При неверном свете от колеблющегося пламени факелов, которые сатанисты держали в руках, «мессу» отслужили перед изображением дьявола с рогами, положив на пол перевернутый крест. Затем монах, читавший «мессу», «освятил» ладонями и заклинаниями две облатки, положенные по обе стороны креста — одну, черную, слева; другую, белую, справа. Женщина-сатанистка, одетая в монашескую рясу с капюшоном на голове, развернула сверток, который другой монах рядом с ней держал в руках. В свертке оказался мирно посапывающий младенец с розовым личиком. Его разбудили, он открыл удивленные глаза и с тревогой посмотрел сначала на женщину, потом на монаха. Ему засунули в рот белую облатку и заставили проглотить, причем младенец едва не поперхнулся и от этого заплакал. Его успокоили и поднесли к алтарю — некоему подобию маленького эшафота, к которому вело несколько ступенек. Женщина развернула сверток до конца, сняла последние одежды с ребенка и положила голого младенца на самую верхнюю ступень. Малыш удивленно воззрился на нее и засучил ручками, часто перебирая пальцами. Видимо, ему не понравилось, что его спина оказалась на твердом и холодном дереве. И он снова собрался закричать, но не успел. Монах, который до этого держал его на руках, вытащил нож с широким тяжелым лезвием и одним ударом отсек ему голову. И веки ее медленно опустились, навсегда скрыв под собою глаза, так рано познавшие жестокий мир взрослых. Когда вся кровь вытекла, голову положили на стол, где лежала черная облатка и по обеим сторонам которого стояли два монаха с горящими лампадами в руках. Затем все вместе они стали читать заклинания и вызывать демона из преисподней, дабы он смог устами детской головы произнести пророчество, предсказывающее то, что было известно только ему одному. В мертвом молчании прошла минута. Потом еще одна. Наконец, в этой самой гнетущей тишине, нарушаемой лишь потрескиванием факелов, мертвая детская голова сказала несколько слов. Екатерина прислушалась, но не поняла их. Голова говорила латинским языком, но столь невнятно, что невозможно было разобрать сказанное. Монашка-сатанистка с ужасом уставилась на капельку крови, вытекшую из уха младенца и упавшую на стол. Ее взгляд встретился со взглядом монаха. Тот тоже посмотрел на эту расплывшуюся каплю. Видимо, она и помешала голове членораздельно произнести слова. И все же монах успокоил Екатерину:
— Не теряйте надежды.
— Что она сказала? — тихо спросила королева-мать. — Удалось вам разобрать что-нибудь?
— Она сказала всего три слова.
— Какие же?
— Vivere… Cor… Sine qua non.
— Что означает: жить… сердце… непременно?
— Да. Из этого следует, как вы понимаете…
— Вы хотите сказать, что король не умрет? Монах скрестил руки на груди:
— Демон не обманывает. Жертва принята им. Екатерина поднесла руку ко лбу, собираясь перекреститься.
Монах быстро ухватил ее за запястье:
— Только не здесь.
Она вопросительно смотрела на него.
— Дух сатаны еще витает в воздухе, — ответил он. — Я слышу его дыхание.
Королева-мать вздрогнула. Монах все еще не отпускал ее руки, сам уставившись на мертвую голову младенца.
— Она скажет еще что-нибудь? — с трепетом спросила Екатерина, переводя взгляд туда же, куда смотрел монах.
— Нет, — был ответ. — Она не повторяет дважды. Когда вышли, она спросила:
— Могу я теперь обратиться к Богу?
— Можете. Силы ада остались там, — монах указал рукой на часовню.
И Екатерина помолилась Господу о даровании жизни ее сыну Карлу.
— Почему я не разобрала слов? — спросила она еще у монаха, — Ведь я знаю латынь.
— Можно не разобрать и зная, — уклончиво ответил монах.
— Но ведь вы-то…
— Я — другое дело, я служитель культа, и силы ада и даже их невнятный шепот подвластны мне.
Он замолчал и опустил голову. Казалось, он о чем-то тягостно размышлял. Королева-мать уже подумала, что ей пора уходить, как вдруг монах медленно поднял голову и устремил взгляд налево от часовни. Лоб его прорезали морщины, губы он плотно сжал.
Секунды текли одна за другой, но она не уходила, потому что чувствовала, что он не досказывает чего-то.
— Вы тоже могли услышать, — внезапно сказал он.
— Могла? — спросила Екатерина, вглядываясь в его лицо, на котором, ей показалось, она увидела следы раздумий. И прибавила: — Но не расслышала.
— Вам помешали…
Она молчала, сосредоточенно вглядываясь в безжизненное, непроницаемое лицо монаха.
— Но кто?
Так же тихо монах ответил ей:
— Чьи-то головы, безвинно отрубленные… Они где-то здесь, я это чувствую.
Екатерина задрожала от страха. Ей показалось, что она одна стоит здесь в ночи и никого кругом нет, и дьявол, которого только что вызывали из преисподней, вышел из часовни, приблизился к ней и обхватил когтистыми лапами ее горло.
— Но чьи же? И где они? — пытаясь заглянуть в глаза монаха и невольно переводя взгляд туда, куда он смотрел, спросила королева-мать.
— Этого я не знаю, — ответил чернец и исчез в ночи.
Внесло ли покой в душу Екатерины Медичи предсказание оракула «кровоточащей головы»? Конечно, если верить монаху, оно вселяло надежду, но скорее всего королева-мать хотела убедиться, действительно ли умрет ее сын, потому что он ей был уже не нужен.
Но, несмотря ни на что, болезнь Карла прогрессировала и ему с каждым днем становилось все хуже.
Тридцатого мая утром Екатерина стремительно вошла в комнату к королю. Карл лежал на кровати и безучастно глядел в потолок. Он уже не жил, он умирал. Его болезнь, тяжелое наследие последних Валуа, уложила его на смертный одр. Жизнь его теперь исчислялась не днями, а часами, быть может, минутами. Он знал об этом и терпеливо и мучительно ждал своего часа. Рядом сидела кормилица и время от времени подносила к лицу своего питомца платок, который тут же пропитывался кровью, выступающей из пор. Она печально вздыхала, шептала что-то, быть может, младенческие песни, которыми она убаюкивала его в детстве, и убирала платок прочь, чтобы он не видел, а потом доставала новый. Он уже не вставал, она кормила его из своих рук в постели, но то была не еда, а лишь бульоны, в которых содержались пищевые и целебные отвары. Он уже не мог жевать, не мог и двигаться, только глаза жили еще на теле, уже похожем на мумию, да голос еще временами он подавал, но слышали его только те, кто был рядом, ибо говорил он тихо, поскольку не имел сил и бережно экономил их, оттягивая минута за минутой смертный час. Бог оставил ему лишь голос, глаза да руки, которые еще жили. Все остальное он уже начал прибирать к себе.
— Карл! Сын мой! — воскликнула Екатерина и, подойдя к постели короля, уселась на край, поверх одеяла. — Я поймала Монтгомери, он уже здесь, в Париже! Его привез Матиньон! Я поймала убийцу твоего отца!
Карл молчал. Казалось, слова матери не дошли до его сознания. Потом он медленно, с трудом повернул голову и долгим взглядом уставился на мать, не говоря ни слова. В глазах его теплилась последняя искра жизни. Что же, она пришла к нему со своими земными делами для того, чтобы отнять у него эту искру? У него, который думает сейчас о Боге и уже беседует с ним, давая ему отчет о своих поступках и прося у него прощения за прегрешения свои? Что ему теперь земная юдоль? Нужно ли ему теперь то, с чем она, его мать, радостная и возбужденная, примчалась к нему, тревожа его покой? А она с надеждой глядела в его глаза, думая найти в них искру радости, вызванную тем, что ей удалось, наконец, поймать невольного убийцу мужа, за которым она гонялась уже столько лет. И не видела в них ничего, кроме отрешенности от всего, что волновало ее и что теперь было безразлично ему.
— Что же ты молчишь, Карл? — спросила она. — Почему ты не отвечаешь матери? Разве ты не рад этому известию?
Он тяжело вздохнул. Лицо его вновь покраснело и кормилица поднесла к нему платок.
Губы короля медленно приоткрылись, будто расклеились.
— Чего вы хотите от меня? — устало спросил он, вновь устремив взгляд в потолок.
— Я поймала Монтгомери, — повторила она.
— Зачем? — тихо спросил король. Она оторопело уставилась на него.
— Я поймала убийцу твоего отца!
Король помедлил, потом тихо ответил:
— Я давно простил ему…
— Я думала, это известие обрадует тебя, — сокрушенно покачала головой мать.
— Пусть оно радует тебя, — тихо проговорил Карл, — а я давно уже отрекся от всего земного. Что мне ваши заботы, теперь у меня есть свои… Бог зовет меня к себе, и скоро я предстану перед ним…
