Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Что за люд?
— Михея Давыдова ищем. Медоваром он тут. Укажи, служилый, — произнес Иванка, — из деревеньки его с поклоном идем.
— Из деревеньки?… К медовару?
Стрелец воровато глянул на караульную избу: видно, отлучаться от Сытенного двора было нельзя, а затем махнул рукой.
— А бес с вами.
Михея Данилова нашли в одном из подвалов. На стенах горели в поставцах факелы, средь бочек, кадей и чанов суетились несколько молодых парней в кожаных сапогах и алых рубахах. Духовито пахло медами.
— Гости к тебе, Михейка! — весело воскликнул стрелец, подойдя к невысокому сутуловатому медовару с острой рыжей бородкой. Тот мельком глянул на пришельцев и вновь склонился над белой кадью, поводя в ней саженной мутовкой.
— Гости, грю!
Михейка сердито отмахнулся.
— Опять бражников привел. Уходи, Филька. Не будет те чары.
— Не бражники мы, — ступил вперед Иванка. — Были в Деболах у Сидорки Грибана. Поклон тебе и женке повелел передать.
Михейка смягчился, оторвался от кади, опустился на приземистый табурет.
— В здравии ли тесть мой?
— В здравии. Ждет тебя и Фимку в сенозорник. Борти-де медом будут полны.
— Выходит, отыскал бортное угодье, — повеселел Михейка. — Добрая весть, милок. Медом угощу.
— Знал, кого веду, — крутнул черный ус стрелец. — А то — бражники, уходи, Филька. Чать, с понятием. Может, нальешь за радение?
— Надоедлив ты, стрельче, — буркнул Михейка, однако зачерпнул из бочки полковша меду.
— В последний раз, Филька.
— За здравие твое, благодетель.
Стрелец выпил, поклонился и, пошатываясь, побрел к выходу. Михейка же принялся угощать парней.
— Пейте на здоровье.
Парни осушили по ковшу, похвалили:
— Добрый мед, — сказал Болотников.
— Отменный. Век такой не пивал, — крякнул Васюта.
— То мед ставленый, малиновый, на хмелю. А вон тот на черной смороде.
Михейка повел парней по приземистому, обширному подвалу, указывая на меды сыченые, красные и белые, ежевичные и можжевеловые, приварные и паточные…
Не забыл Михейка показать и лучшие меды — «боярский», «княжий» да «обарный».
— Этим сам владыка Варлаам тешится. Дам и вам испить. Токмо помалу, кабы не забражничали.
Парни отведали и вновь похвалили.
— Искусен же ты, медовар, — крутнул головой Болотников. — Как же готовишь такое яство? Вон хотя бы мед обарный?
— Могу и поведать. Вишь, что мои парни творят? На выучку ко мне владыка поставил. Эти вон двое разводят медовый сот теплой водой и цедят через сито. Воск удаляют и сюда же в кадь хмель добавляют. А вон те варят отвар в котле.
— И долго?
— Покуда до половины не уварится… А теперь глянь на тех молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет… А вот то — хлеб из ржицы. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами, кладем его в посудину. Стоять ей пять деи. А как зачнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. Боярский же мед иначе готовим. Сота медового берем в шесть раз боле, чем водицы, и выстаиваем семь ден. А потом в бочке с дрожжами еще одну седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и боярский мед.
— А княжий?
— Про то не поведаю. Сам делаю, но молодцам не показываю, — хитровато блеснул глазами Михейка.
— А чего ж таем-то? — спросил Васюта.
— Молод ты еще, парень, — степенно огладил бороду Михейка. — Знай: у всякого мастера своя премудрость. Мой мед царю ставят, а нарекли его «даниловским». Вот так-то, молодцы… А теперь ступайте, недосуг мне.
— Спасибо за мед, Михей. Но где ж женка твоя? — спросил Болотников.
— Женка?… А где ж ей быть, как не дома.
— Привратник твой иное молвил. С тобой-де она.
— Караульный на то и приставлен, чтоб от двора людишек отшибать, — построжал Михейка. — Неча женке по людям шастать. В светелке моя Фима, за прялкой. Поклон же от батюшки ей передам. Ступайте, родимые.
Глава 13
Лиходейка
Вышли на Вечевую площадь. Торг попрежнему разноголосо шумел, пестрел цветными зипунами и рубахами, кафтанами и однорядками, летниками и сарафанами.
Кат Фомка сек батогами должников. Поустал, лоб в испарине, прилипла красная рубаха к могутной спине.
— Знакомый палач, — хмыкнул Васюта.
— Аль на правеже стоял?
— Покуда бог миловал. В кулачном бою с Фомкой встречался. Тут у нас на озере зимой лихо бьются. Слобода на слободу. Почитай, весь город сходится.
— Битым бывал?
— Бывал, — улыбнулся Васюта. — В масляну неделю. От Фомки и досталось. Супротив его никто не устаивает. Вон ручищи-то, быка сваливает. Как-то калачника с Никольской насмерть зашиб.
— И что ему за это?
— У Съезжей кнутом отстегали — и в темницу. Но долго не сидел. В палачи-то нет охотников.
Подле Кабацкой избы толпились питухи: кудлатые, осоловелые; некоторые, рухнув у крыльца, мертвецки спали, другие ползали по мутным лужам, норовя подняться на ноги.
Кабацкие ярыжки вышибли из дверей мужика. Питух шлепнулся в лужу, перевалился на спину, повел мутными глазами по золотым крестам Успения Богородицы.
— Ратуй, просвята дева.
Бабы на торгу заплевались, осеняя лбы крестом. А мужики ржали.
— Пресвяту деву кличет. Ай да Федька.
Иванка и Васюта шагнули было в кабак, но над Вечевой площадью раздался чей-то зычный возглас:
— Айда к Съезжей, братцы! Стрелецкую женку казнят!
Толпа повалила к Съезжей избе. Там, меж опального и татиного застенков, на малой площади, божедомы рылы яму. Тут же, в окружении пятерых стрельцов, стояла молодая стрелецкая жена с распущенными до пояса русыми волосами. Была босой, в одной полотняной белой сорочке, темные глаза горели огнем.
Когда божедомы вырыли яму, из Съезжей выплыл тучный подьячий в мухояровой однорядке. В руке его был приговорный лист. Сзади подьячего шел приземистый, угрюмого вида, пятидесятник в смирном[211] кафтане.
— Кой грех за женкой? Пошто в яму? — роптали в толпе.
— Мужу отравного зелья влила, подлая. Дуба дал стрельче, — зло проронил пятидесятник. Его узнали — был он братом умертвленного.
В толпе появился юрод; посадские расступились, пропустили блаженного к подьячему. Тот молча глянул на юрода и передал столбец глашатаю на белом коне. Бирюч ударил в литавры, поднял левую руку с жезлом, гулко прокричал:
— Слушай, народ ростовский!
Бирюч оглашал приговорный лист, а толпа все прибывала, тесным кольцом огрудив площадь перед Съезжей. Подъехали стрельцы, замахали нагайками, отодвигая посадских от ямы.
Юрод, громыхая пудовыми веригами, вдруг подбежал к женке, снял с себя медный крсст и накинул его на шею преступницы.
— Праведницей умрешь, Настенушка. Нетленны будут твои мощи.
В толпе судачили, крестили лбы. Задние, не расслышав слов блаженного, спрашивали:
— Что юрод изрек?
— Праведница-де баба-то.
— Вона как… Ужель с женки грех сымает?
— Нельзя сымать. Дай им волю…
— Истинно речет блаженный, — вмешалась согбенная старушка в темном убрусе. — Грозен был служилый, бил нещадно. Так ему, извергу!
— Цыц, карга беззубая! Шла бы отсель, стопчут.
Блаженный обежал яму, заплакал в печали:
— Темно тут, Настенушке, хладно… Высосут кровушку черви могильные.
Юрод скорбно воздел руки к небу, поцеловал у женки босые ступни и грохнулся в яму. Скорчился, запричитал:
— Я помру за Настенушку. Помилуй её, мать-богородица! Праведницей жила раба твоя покаянная. Помилуй Настенушку-у-у!
Стрельцы кинулись к яме, выволокли блаженного и на руках отнесли к Съезжей.
Пятидесятник шагнул к женке, грубо толкнул в спину.
— Ступай в яму, стерва!
— Не трожь, не трожь, душегуб! Сама пойду, — сверкнула глазами женка. — Прочь, стрельцы! Дайте с народом проститься.
Стрельцы чуть отодвинулись, а женка земно поклонилась на все стороны.
— Прощайте, люди добрые.
Отрешенно, ничего не видя перед собой, спустилась в холодную черную яму. Подскочили божедомы с заступами, принялись зарывать женку. Бабы в толпе завздыхали:
— И что же это деется, родимые? Аспид мужик-то был, житья ей не давал.
— Экие муки принимает.
— И поделом! — рыкнул пятидесятник. — Я бы её, стерву, в куски посек!
Божедомы отложили заступы, когда закопали женку по горло. Торчала средь площади голова с копной густых русых волос. Настена, закрыв глаза, невнятно шептала молитву.
— Поди, не скоро преставится, — перекрестившись, проронил приезжий мужик в лаптях и в сермяге.
— Не скоро, милок. В цветень тут двух женок закопали. Так одна пять ден отходила.
Толпа стала редеть. Возле головы застыли двое стрельцов с бердышами.
— Водицы бы ей, сердешной, — участливо промолвила черноокая молодуха в летнике.
