Михайло Старицкий - Буря
— Не верю.
— Все, как один. Только слово скажите.
— Слово не воробей: выпустишь — не поймаешь… Тебе, паливоде, и море по колена… Благоразумные люди, с окрепшим разумом, — а их у нас немало, — прежде всего не поверят голому, порожнему слову, а потребуют увидаться с Богданом и потолковать с ним ладком, а потом помозговать и со своими: в серьезном деле семь раз примерь, а один раз отрежь.
— Да ведь, пане полковнику, пока мы будем примерять, так нас отрежут: час ведь не стоит…
— Так–то оно так, — вздохнул Кречовский и почесал с беспокойством затылок, — и кума жаль, да и выскочить зря, как Филипп с конопли, не приходится… береженого и бог бережет.
— Да ведь за божье дело.
— Конечно, как кто… только вот, — уставился вдруг Кречовский в просветлевшую даль реки, — не байдаки ли то наши? — указал он на черневшую точку.
— Нет, пане, — успокоил его Нос, — байдаки наши и к завтрему, почитай, что не будут: ветер закрепчал, встает на Днепре супротивная хвыля.
Действительно, уже два раза чуть не сорвало порывом ветра шапки с Кречовского, а у Носа растрепало пышный оселедец совсем, и по небу понеслись клочьями облака, заволакивая мглою восток.
— Чудесно, — потер руки Кречовский, — значит, есть срок и нам… во всяком случае нужно разведать про Хмельницкого, во всяком случае… так вот что, — заторопился он оживленно, — возьми ты, верный мой Нос, коня и поезжай на разведки; повысмотри, повыспроси досконально, где Богдан, куда идет, какая у него сила, с ним ли татары? А если найдешь самого кума, то сообщи ему, что мы здесь… стоим… ждем… и коли он что, то зараз бы прибыл: свидеться нужно непременно, — все будет зависеть от его приезда; побачут в глаза батька — и песню запоют не ту, а заочи и не поверят…
— Да батько тут! Вырушил! — раздался вдруг ясно у ног их, словно из–под земли, голос.
Кречовский так и шарахнулся, а Нос до того оторопел, что стал отплевываться, причитывая:
— Чур меня, чур, сатана! Чур, меня, болотяный дидько!
— Тю на тебя! Какой я дидько? — послышался из камыша смех, и в то же время из–за куста поднялась мокрая, чубатая фигура. — Крещенный козак, христианин, а не дидько! — выкарабкался кто–то на берег.
— Ганджа! — вскрикнули Кречовский и Нос, присмотревшись к нежданному гостю.
— А кой же бес, как не он? — захохотал, оскалив свои широкие, лопатообразные зубы, Ганджа. — Он самый, пане полковнику и пане есауле, он самый!
— Да каким ветром сюда тебя занесло? — изумлялся Нос.
— Кто тебя затопил в болоте? — не мог прийти еще в себя и пан Кречовский.
— Приехал я на киевской ведьме… — смеялся Ганджа, — летела верхом на помеле к Лысой горе, да присела у Жовтых Вод жаб наловить в глечик (крынку), а я ее за хвост — да на спину, ну, и понесла, что добрая кобыла, аж в ушах загуло… только вот тут захотелось мне потянуть люльки, — я за кисет, а хвост–то из рук и выпусти… а она, подлая, зараз — брык! — и скинула меня в болото.
— Говори толком! — обратился к нему Кречовский.
— А что ж, родные панове, — приехал я повидаться с товарыством своим и с лыцарством славным, переказать от низовцев — запорожцев — всем сердечный привет и спросить: с нами ли братья кровные или против нас? Поднимут руки, как на Авеля Каин?
— Да отсохни тебе язык, чтобы я Каином стал! — возмутился Нос.
— Как же на свою мать и на веру?.. — отозвался нерешительно и Кречовский. — Только ведь это нужно пообмыслить, потолковать лично… свидеться с кумом…
— Да ясновельможный гетман, батько наш тут!
Где тут? Где Богдан? — встрепенулись, вспыхнули радостью есаул и полковник.
— А вон за тою могилой стоит, — указал Ганджа на ближайший холм, — ждет моего извещения, что байдара причалила, и горит огнем поскорее обнять своего друга и кума!
— Так скорее к нему! Веди! — уже не скрывал радости и восторга Кречовский.
— Гайда! — всплеснул руками Ганджа. — Вот–то утеха, аж сердце прыгает!.. — и, повернувшись к группам козаков, вдруг неожиданно гаркнул: — Гей, Товарищи–братья! Гетман наш ясновельможный Богдан Хмельницкий приехал к вам в гости; соберитесь же встретить своего батька!
— Сумасшедший!.. — хотел было остановить Ганджу пан полковник, но было поздно: громкое слово понеслось по берегу и встрепенуло всех электрическою искрой. Ударь гром среди этой еще полусонной толпы, ослепи их молния, разорвись бомба — все это не произвело бы такого эффекта, как брошенное сейчас известие; все вскочили на ноги, засуетились и начали осматриваться кругом, жадно ища загоревшимися глазами того, к кому рванулись вдруг их сердца.
А Богдан между тем, не дождавшись Ганджи, уже выезжал из–за холма с Морозенком и несколькими козаками на своем белоснежном коне: мучительное нетерпение глянуть своей доле прямо в глаза, узнать поскорее, что ждет его впереди, отдать, наконец, себя на первую жертву толкало его неудержимо навстречу опасности… Кречовский и Нос, увидя его, бросились почти бегом, рейстровики со всего берега устремились тоже к своему батьку, махал руками и шапками.
Богдан, заметя этот общий порыв, подскакал сам поскорее к толпе и, снявши шапку, приветствовал всех взволнованным, растроганным голосом:
— Привет вам, дети мои, и от матери Сечи, и от батька Луга{95}, и от ваших братьев в цепях, и от меня, слуги несчастной Украйны!
— Витаем ясновельможного гетмана! Век долгий батьку! — посыпались отовсюду горячие, востороженные приветствия, но все–таки не единодушные: многие упорно молчали, смотря на эту сцену лишь с любопытством да едкою тревогой; у них колом в сердце стояла данная при отъезде старшине польской присяга.
— Куме! Друже! — распростер руки запыхавшийся от скорой ходьбы Кречовский и, поставя ногу на стремя, потянулся к Богдану; последний обнял радостно своего кума и, приподняв его к себе, облобызал трижды на виду всех.
— Если бы не он, — обратился гетман к Рейстровикам, — если бы не доблестный ваш полковник, то не знал бы я радости свидеться с вами, друзья мои!
— Слава полковнику! Слава и батьку! — загалдели еще веселее и дружнее козаки.
Богдан между тем снял шапку и, приподнявшись на стременах, поклонился на три стороны низко. Все понадвинулись и окружили его густыми рядами, с восторгом устремляя на своего родного гетмана глаза и готовясь жадно ловить каждое его слово. Мало–помалу гомон и суетливые движения занемели; все обратилось в слух.
Новый гетман сидел на коне величаво; выражение лица у него было растроганно и тревожно; неукротимое волнение высоко подымало ему грудь, но глаза его искрились отважным огнем.
Несколько мгновений он не мог превозмочь волнения, но наконец, осиливши себя, обвел столпившихся вокруг воинов испытующим взглядом и заговорил:
— Братья! На кого подняли мы оружную руку, за что мы повстали? Мы подняли меч на наших исконных врагов, ненавидящих и наши храмы, и наши святыни, и наше слово, и наши права; мы ополчились на угнетателей наших, отнявших у нас все до рубца, жаждущих стереть со света и русское имя; мы озброились на можновладцев, низведших и заступника нашего, наияснейшего короля Владислава, в ничто, истоптавших ногами закон… А повстали мы за веру отцов наших, поруганную, оплеванную нечестивыми, повстали мы за свою землю родную, ограбленную, опоганенную панством, повстали за вас, обездоленных, и за весь наш в рабы, в быдло обращенный народ… Братья! Разве у вас в жилах течет не та же кровь, что у нас? Разве другому вы молитесь богу? Ужели ваших сердец не тронут стоны замученных братьев, не тронут вопли наших жен и сестер? Ужели поднимется у вас на защитников Украйны рука, неужто пойдете вы с нашим врагом терзать свою мать? По воле народа и бога стал я на брань. Так… или убейте меня, — распахнул он жупан, — или вместе со мною рушайте за бога, за правду и за нашу волю!
Уже с первого слова Богдана загорелись у всех энтузиазмом глаза, с каждою фразой его волнение охватывало толпу, слетали с голов шапки, срывались то сям, то там возгласы: «Одна у нас мать!», «Не каины мы!», «Какая там присяга по принуждению!» А когда Богдан оборвал свое пламенное слово и смолк, то из сотни уст вылетел и потряс воздух единодушный восторженный крик: «Слава нашему батьку и гетману Хмелю! Веди нас на ляхов! Все за тебя головы сложим!»
Растроганный, подавленный наплывом не поддающихся описанию чувств, Богдан не мог произнести ни одного слова: какой–то горячий поток наполнил, залил ему грудь, сдавил горло и застлал глаза влажною мглой…
Если бы осужденному на смерть преступнику, поставленному на эшафот перед палачами, в момент поднятия над ним страшных орудий, объявили нежданно свободу, то он бы не ощутил такой жгучей радости, как Богдан, услышавший на призыв братский восторженный отклик своих товарищей и друзей… Много ему приходилось потом переживать моментов великих побед, моментов необычайного, опьяняющего поднятия духа, но такого момента не пришлось пережить, перечувствовать дважды, и он запечатлелся в его сердце неизгладимым тавром… Это была бескровная победа духа, покорение сердцем сердец, торжество великой братской любви!..
