У чужих людей - Сегал Лора
Когда девочка вернулась и села, мы дружно уставились на нее. Никто не спросил, что с нею было, а она ничего не рассказывала. Вагон качнуло: значит, нацисты вышли. Двери захлопнулись. Поезд тронулся. Кто-то радостно крикнул: «Нас выпустили!» Теснясь в дверях купе, все высыпали в коридор. Кругом крики, веселый смех. Раньше у нас были одни девочки, а тут вдруг обнаружился мальчик… еще один… третий. Десятки мальчишек. Они, словно фокусники, повытаскивали невесть откуда шапки — бойскаутские, запрещенные, — и водрузили себе на головы. Потом отвернули лацканы курточек, а там — всевозможные значки: бело-синие сионистские, круглые скаутские, австрийские Kruckenkreuz [14]. Сразу стало весело и шумно, на душе потеплело, и я подосадовала, что у меня нет ни одного значка. Ребята запели незнакомые песни, слов я не знала, но подпевала все равно: «Тра-ля-ля-ля». Кто-то сжал мне ладонями голову, я обняла кого-то за талию, кто-то — меня, наши голоса слились.
Через несколько минут поезд стал: мы приехали в Голландию. На ярко освещенном перроне толпились люди. Они протягивали в окна бумажные стаканы с чаем, глянцевитые красные яблоки, шоколадки и конфеты; этим я и поужинала. Поезд тронулся, оставив на платформе колонну из ста детей, которые ехали именно в Голландию (через два года немецкая армия войдет в Голландию, и они попадут в лапы нацистов): впереди четырехлетние малыши, сзади — самые взрослые ребята. Они махали нам. Стоя у открытых окон, мы тоже махали в ответ, во всех вагонах скандировали: «Да здравствует королева Вильгельмина!»
Веселье в вагоне продолжилось, но у меня слипались глаза. Кто-то потряс меня за плечо.
— Нам скоро выходить, — услышала я, но не могла стряхнуть дремоту.
Мне снова водрузили на спину рюкзак, сунули в руку чемодан. Потом кто-то спустил меня вместе с чемоданом на платформу, и я, дрожа от холода, осталась стоять в темноте. Помню мелькнувшую в голове мысль: вот я и в Голландии, это уже пятая страна, но ничего не было видно, и я усомнилась: а идет ли такое знакомство в счет?
На пароходе я легла на узкую, застеленную белыми простынями койку, но сон как рукой сняло. Чистенькая каюта была в полном моем распоряжении. Я аккуратнейшим образом сложила платье, чулки и, следуя наказам оставшейся в Австрии мамы, даже почистила зубы; вот бы она порадовалась!.. В каюту вошел чернокожий великан с дымящейся чашкой в руках и вставил ее в металлическое кольцо, привинченное к столику у кровати.
— Этот кофе мне? — спросила я: пусть знает, что я говорю по-английски.
— Это чай, — ответил он.
— Коричневый чай? — удивилась я.
— В Англии пьют чай с молоком, — объяснил он.
Я судорожно соображала, о чем бы еще поговорить, чтобы он задержался в моей каюте, и наконец спросила, как он думает — не начнется ли у меня морская болезнь. Нет, ответил он, главное — лечь в постель и постараться сразу заснуть, а утром проснешься уже на другом берегу пролива.
— Давай, засыпай, да побыстрее, — сказал он и выключил свет.
Оставшись одна, я села на кровати и стала молить Бога уберечь меня от морской болезни, а моих родителей от ареста, потом легла и проснулась уже утром на английском берегу пролива; пароход стоял у причала. Много лет меня потом мучил вопрос: можно ли всерьез считать это путешествие океанским плаванием? Ведь все прошло как бы без моего ведома.
Процедура оформления бумаг тянулась до обеда. Мы ждали в просторной, слишком жарко натопленной курительной комнате с малиновыми обоями и шторами. Маленькие столики и стулья оказались невероятно тяжелыми, и, несмотря на все усилия, покачаться на них мы не смогли. На завтрак доедали остатки взятой с собой еды. Хлеб в бутербродах так зачерствел, что пришлось отправить его в мусорную корзину, от Knackwurst шел странный запашок; тем не менее, вспомнив бабушкино присловье «выбросить всегда успеется», я сунула колбасу обратно в пакет.
На палубу поднялись газетчики. Утро напролет они бродили среди нас, фотографировали, ослепляя ярким светом вспышки. Мне очень хотелось привлечь их внимание; я стала демонстративно заглядывать в пустой пакет из-под бутербродов — мол, бедная маленькая беженка подбирает последние крошки. Ни один даже головы не повернул в мою сторону. Тогда я изобразила тоску по дому: подняла глаза к небу и словно забылась в мечтах. Ноль внимания. Я весело запрыгала; потом положила голову на стол и сделала вид, что заснула. Наконец, я забыла про репортеров. Мне стало скучно. В тягостном ожидании мы не находили себе места.
Утро подходило к концу, когда выкликнули мой номер. Меня привели в комнату, где за длинным столом сидело пять-шесть англичанок, перед каждой высилась стопка документов. На одной из анкет я увидела свое имя, к ней даже была прикреплена моя фотография. Я обрадовалась. Меня направляли от одной дамы к другой, третьей; мне это даже нравилось. Англичанки, ласково улыбаясь, расспрашивали меня и наконец объявили, что оформление завершено, я могу идти.
В коридоре я замешкалась: куда же идти? С парохода почти все уже, видимо, сошли. Я поднялась по лесенке, отворила какую-то дверь и оказалась на открытой мокрой палубе. Огромное низкое небо пологом мельчайшей, похожей на влажную мглу мороси неприметно сливалось с землей. С палубы на причал тянулись широкие дощатые сходни. Вокруг никого, указаний ждать было неоткуда, и я зашагала на берег.
Итак, вот она, английская земля, у меня под ногами, думала я; земля была самая обыкновенная, только мокрая. Неподалеку рабочий складывал бревна в штабель. Не спуская с него глаз, я застыла на месте. Но тут кто-то взял меня за руку — мужчина или женщина, не разглядеть, — и привел в помещение таких необъятных размеров, что три-четыре ребенка на другом его конце казались карликами, даже звук их шагов замирал под высоченными сводами. Мне велели отыскать свой багаж: я пошла вдоль бесконечных рядов чемоданов и рюкзаков. Было ясно, что найти в этом море свои вещи просто нереально. Спустя недолгое время я шлепнулась на первый попавшийся чемодан и заплакала.
Ко мне подошел кто-то из взрослых, взял за руку и, следуя номерам на вещах, подвел прямо к моим пожиткам под номером 152, а потом показал, как пройти в зал ожидания. Там было очень тепло и толклось множество детей. Вокруг щелкали фотокамеры. Я оттащила чемодан от стены, в полудреме села на него и, видимо, заснула.
Мне кажется, в те дни и в следующие несколько недель я пребывала в возбуждении и одновременно в сонном забытьи. Менялись пейзажи и лица, но все мы были заняты одним — ожиданием. На причале мы просидели в ожидании много часов. Потом в памяти опять всплывает железнодорожный вагон, очередная станция, платформы — мы строимся в колонну по четыре в ряд, фотографы щелкают камерами. К концу дня прибываем в Доверкорт [15]. У вокзала стоял целый караван из двухэтажных автобусов: они должны были отвезти нас в летний лагерь для сезонных рабочих, где нам предстояло жить, пока комитет по делам беженцев не пристроит нас в приемные семьи. Увидев автобусы, я очнулась от забытья. Надо же, двухэтажные! Таких я еще никогда не видела. Вот она, настоящая примета английской жизни. Помнится, я попросилась наверх. Мне разрешили. Я вскарабкалась на второй этаж и с переднего сиденья первой разглядела в густых зимних сумерках наш лагерь, походивший на крохотный чистенький городок на берегу океана. Мы въехали в ворота; помню, я пожалела, что в небе не блеснул ни единый закатный лучик, вообще — ничего такого, что можно было бы счесть важным знамением нашей новой жизни.
Наш караван остановился перед громадным зданием из стекла и железа, мы вышли из автобусов. Внутри здание напоминало большой опустелый вокзал. Прихватив свои вещи, мы сели за длинные столы, перед которыми возвышался помост. На него поднялся маленький, необычайно лобастый человек с мегафоном в руках. Он представился начальником лагеря, после чего стал вызывать нас по номерам и делить на группы по четыре в каждой — трое малышей и один подросток, который будет старшим по группе. Потом он велел нам отнести вещи в специально отведенный дом и сразу же вернуться обратно — на ужин.
