У чужих людей - Сегал Лора

На этот раз бабушка не засмеялась. Махнув рукой, она отвернулась от сына.

В начале декабря прошел слух о том, что якобы разрабатывается смелый план: отправить детей на транспортном судне в Англию. Мой отец повел меня в еврейскую общину, штаб-квартира которой переехала в разоренную синагогу. По обгорелому залу бродили, как мне показалось, тысячи детей и родителей, многие вставали в очередь на галерее, где в Великие праздники обычно сидели женщины в шляпах и черных платьях. Отец принялся обходить со мной членов совета общины и каждого спрашивал, как найти невесту младшего сына моей двоюродной бабушки Иболии, — она здесь работает, втолковывал он. В итоге моя фамилия попала-таки в заветный список под номером сто пятьдесят два.

В трамвае, по дороге домой, отец взял меня за руку.

— Итак, ты едешь в Англию, — сказал он.

— Совсем одна? — спросила я. Отчетливо помню странное ощущение внезапной пустоты во всем теле. Но в словах «едешь в Англию» слышались отвага и надежда.

— Не совсем, — ответил отец. — Вместе с тобой поедут еще шестьсот детей.

— И когда я уеду?

— В четверг. Послезавтра.

У меня похолодело под ложечкой — там, где образовалась пустота.

Глава вторая

Детский пароход

На место сбора дети должны были явиться в четверг, десятого декабря 1938 года, к девяти часам вечера.

— Возьми себе мой лучший ремень из крокодиловой кожи, — предложил отец; ему хотелось подарить мне что-нибудь на прощанье.

— Иго! К чему ей твой ремень?! — сказала мама. — И потом, нас предупредили: дети могут взять с собой лишь самое необходимое. Им же придется самим таскать свой багаж. Ну-ка, возьми чемодан. — скомандовала она мне. — Сможешь его поднять?

Скособочившись, я приподняла тяжеленный чемодан:

— Могу.

— Еще надо собрать ей еды, чтобы хватило до Англии, — сказала мама. — Что же дать, чтобы за два дня не протухло?

Щеки у нее горели. Весь тот день ее лицо было багровым, словно мама пылала в лихорадке, но при этом она, как всегда, деловито сновала по дому, говорила, как обычно, даже шутила. Будем делать вид, что сегодня — первый день месяца, предложила она. До того как отец лишился работы, первого числа каждого месяца был день получки, и в этот день мне разрешали выбрать на ужин какое-нибудь особенное блюдо, но при этом пообещать, что до конца месяца буду есть, что дают. Но у меня словно отшибло аппетит. Ничего не хочу, заявила я.

— Я говорю не про сегодняшний ужин. Я про то, что ты возьмешь с собой, — уточнила мама. Мне было ясно, что она очень хочет снабдить меня в дорогу чем-то вкусненьким. Желая угодить маме, я стала перебирать в уме, что бы такое попросить.

— Может, Knackwurst [13]? — предложила я; в ту минуту я даже не могла точно вспомнить, что это за колбаса.

— Только обязательно с хлебом, — вставил отец.

— Knackwurst хочешь, да? — переспросила мама. — Сейчас сбегаю и куплю.

Но тут раздался звонок в дверь.

Весь день к нам беспрерывно шли друзья дома, тети, дяди, двоюродные братья и сестры, которым хотелось попрощаться со мной, и все несли какой-нибудь подарок — конфеты, засахаренные фрукты, финики, кислые леденцы, шоколадки, которые в нашей семье называли «кошачьими язычками», домашнее печенье и знаменитый венский Захер-торт. Пришла даже тетя Грета, хотя она и разобиделась на моих родителей за то, что им удалось-таки внести меня в список отъезжающих, а ее двойняшки по-прежнему оставались в Вене.

Отец пустился в объяснения:

— Пойми, это всего лишь пробная эвакуация. Организаторы даже не уверены, что удастся пересечь границу Германии. А Лора попала туда только потому, что невеста Карла — член совета общины, и она нам помогла. Ни о чем еще я даже заикнуться не мог.

— Разумеется. С какой стати просить о спасении еще чьих-то детей? — заметила тетя Грета. — Но, может быть, Лора, приехав в Англию, решится замолвить слово за своих сестричек Илзе и Эрику, которым, в отличие от нее, пришлось остаться в Вене. Может быть, ей удастся найти какого-нибудь щедрого человека, который оплатит их переезд.

— Я уже дал Лоре список людей, с которыми надо связаться по прибытии в Англию, — сказал отец. — К примеру, родственники Франци давно обосновались в Америке, возможно, они нас поддержат хотя бы на первых порах. Напишешь им, хорошо, Лора? В Париже — Ойген с Густи, у них много знакомых в деловых кругах, а в Лондоне сейчас Ганс и Труди…

— Которую я обозвала коровой, — вставила мама.

— Есть в Лондоне одно семейство, не исключено, что они нам тоже родня; правда, фамилия у них пишется ГРОССМАНЫ, а наша — ГРОЗМАНН. Кроме того, там работает Еврейский комитет по делам беженцев. Ты им тоже напишешь, да, Лора?

Я стояла в кольце взволнованных родственников и важно кивала головой, уверяя, что напишу всем родным и знакомым, расскажу англичанам о том, что творится в Австрии, и найду желающих оплатить переезд моих родителей, бабушки с дедушкой и прочей родни.

— Н-да, — обронила тетя Грета, — ничего не скажешь, язык у нее хорошо подвешен!

Она еще сердилась, но все же обняла меня, расцеловала и горько заплакала.

(В 1946 году, уже в Лондоне, я встретила Эрику, ее взяли няней в одну английскую семью. Эрика рассказала, что Илзе нелегально добралась до Палестины и работает в кибуце. Они пытались найти кого-нибудь, кто оплатил бы переезд матери из Австрии, но в начале 1940 года тетю Грету арестовали в ее собственной прихожей и отправили в Польшу.)

Тетя Грета ушла в восьмом часу, папа уже начал нервничать; пора выходить, сказал он, но мама вспомнила про колбасу, накинула пальто и крикнула:

— Я мигом!

Отец преградил ей путь:

— Ты с ума сошла? Она же опоздает на поезд!

— Но ей хочется Knackwurst!

— Ты знаешь, который час?! Что, если тебя арестуют, едва ты выйдешь из дому?

Никогда прежде я не слышала, чтобы родители так орали друг на друга.

— Не надо мне никакой колбасы, — твердила я, но они даже ухом не вели.

— Она очень любит Knackwurst, — и, захлебываясь слезами, мама прошмыгнула мимо массивного медлительного мужа и выбежала из квартиры.

Отец стоял у окна; меня он по-прежнему не замечал. Зашел в ванную. Вышел, потом открыл входную дверь, выглянул. Посмотрел на часы.

Прибежала мама. Она раскраснелась, ее лицо победно сияло. Все в порядке, никто ее даже не заметил. Она купила целую палку колбасы и заставила продавца дать ей не один, а два бумажных пакета.

— Иди, посмотри, куда я ее кладу, — позвала она меня. — В рюкзак, между бутербродами и тортом.

— Ради Бога, пошли наконец, — взмолился отец.

Мы двинулись пешком по мосту Штефани. Я шагала между родителями, они держали меня за руки. Обращаясь к маме, отец сказал, что утром пойдет в китайское консульство.

— Папа, — окликнула я отца. — Папа, посмотри же!

Мама тем временем говорила папе:

— Грета обмолвилась про отъезд в Голландию.

Я потянула маму за руку:

— Погляди, какая луна.

Под нами, в черных водах Дуная, дрожала белая луна, рядом — тысяча ярких огоньков от фонарей на мосту.

— Голландия слишком близко, но, если успею, зайду — наведу справки. Однако первым делом поеду в китайское консульство.

Они продолжали переговариваться над моей головой. Мне стало обидно. Они строят планы на завтра, а завтра меня уже с ними не будет. Очевидно, они прекрасно обойдутся без меня. Я рассердилась, выдернула руки и зашагала отдельно, сама по себе.

Мы сели на трамвай. Через проход от нас, между родителями, сидела еврейская девочка с рюкзаком и чемоданом. Я старалась поймать ее взгляд, в надежде завести новую подружку, но она горько плакала и не обращала на меня никакого внимания.

— А вот я не плачу, как та девочка.

— Ты молодчина, — сказала мама, — ты у нас очень храбрая. Я тобой горжусь.

На самом деле меня терзали дурные предчувствия; уж лучше бы я тоже заплакала, мелькнула мысль.