Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище
А тот продолжал:
— Под союзниками я имею в виду прежде всего местного руководителя социал-демократов, того, что в пенсне… Ну, как его?
— Шульце, — подсказал кто-то.
— Совершенно верно, Шульце, — подтвердил Янке. — Наш штейгер может на него опереться. Шульце, конечно, запретит своим овечкам появляться на площади, когда прибудет красное знамя.
— Очень ценные предложения, господа, великолепные предложения! — Лицо генерального директора сияло. — Если мы опорочим знамя в глазах населения, нам нечего больше опасаться.
— Слава богу, — пробормотал толстяк сонным голосом. — Слава богу.
А со стен, облицованных темной панелью, взирали на своих достойных преемников былые короли меди.
Петер и ящик из-под сигар
Петер старательно выпиливал щелку в крышке ящика из-под сигар.
— Может, довольно?
— Нет. Посмотрите сами, дядя Брозовский: пфенниг уже проскакивает и пять пфеннигов тоже, а вот десять еще нет.
— Тогда пили дальше.
Наконец в щель с трудом проскочила монета в десять пфеннигов.
— Готово!
— Хорошо, Петер, отправляйся на Клостерштрассе, а потом обойди все лавки на Рыночной площади. Да не забудь договориться о ночевке с субботы на воскресенье.
Петер вышел из дома и вприпрыжку побежал вниз по Клостерштрассе. Неровная мостовая была еще мокра от недавнего ливня, а крыши домов уже снова сверкали на солнце. До чего смешная погода!
Ходить по чужим домам с ящиком для сбора денег и списком адресов — нелегкое дело. Собираясь переступить порог первого дома, Петер остановился в нерешительности. Черная дворняжка, сидевшая во дворе на цепи, сердито заворчала. Петер, проскользнув вдоль стены, шмыгнул в дом.
Навстречу ему повалил белый пар. В кухне ничего не было видно. Мальчик остановился у порога и попытался осмотреться. Пар забивался ему в нос и отчаянно щекотал ноздри. Охотнее всего Петер удрал бы отсюда. Он уже хотел повернуть назад, но взглянул на ящик из-под сигар и решительно крикнул в белое облако:
— Здравствуйте!
Из облака донесся приветливый голос:
— Заходи, не бойся!
Сделав несколько шагов вперед, он увидел хозяйку дома, склонившуюся над корытом, и мужчину, сидевшего у окна с газетой в руках.
— Здравствуйте, — повторил Петер и при виде этих чужих людей вдруг забыл все слова, которые он заранее приготовил. Забыл! Вот позор!
Но горняк улыбался:
— Похоже, что ты собираешь деньги. Я угадал?
Петер кивнул.
— На знамя, — прошептал он.
— Вот видишь, я это у тебя на носу прочел.
Горняк тяжело поднялся с места и, шаркая ногами, пошел к буфету. На буфете стояла чашка с отбитой ручкой.
Когда мужчина взял чашку в руки, в ней что-то звякнуло. Загрубелые, скрюченные пальцы неловко просунули монету в щель ящика из-под сигар. Монета застряла, ее пришлось протолкнуть — десять пфеннигов! Петер так и просиял от радости:
— Спасибо.
— А скажи-ка, паренек, как будет выглядеть это знамя?
— Замечательно!
— А как же его доставят из этакой дали к нам, в Гербштедт? — спросила жена горняка, энергично отстирывая с заношенных брюк пятна.
— Дядя Брозовский говорит, что его привез в Германию сам Эрнст Тельман.
— Для нас? — недоверчиво спросила она.
— Да. И еще дядя Брозовский спрашивает, нельзя ли у вас кому-нибудь остановиться, только на одну ночь.
— Отчего же, можно, — сказал горняк и занес свое имя в список.
Петер поблагодарил и ушел. Собака спряталась в свою конуру, потому что в это время — наверное, для разнообразия — пошел сильный град. Ветер швырял градинки Петеру в лицо, но мальчик ничего не замечал. У него уже были десять пфеннигов и один адрес.
Все члены партийной ячейки каждый вечер ходили по домам собирать деньги и договариваться насчет ночлега. На собранные деньги покупали факелы для субботней демонстрации, хлеб, маргарин, свиные головы, овощи — все, что нужно, чтобы хорошо принять гостей.
В Гербштедте, в Поллебене, в Гейтштедте, в Гельбре, в Клостермансфельде — повсюду, во всех шахтерских поселках появились плакаты:
«Горняки Мансфельда, внимание! Советские шахтеры прислали вам знамя. 21-го апреля оно будет передано в Гербштедте коллективу рудника „Вицтум“.
Все предприятия должны выйти на демонстрацию в Гербштедте!»
Под землей, на глубине восемьсот метров, под Гербштедтом, Поллебеном, Гейтштедтом и Клостермансфельдом, где в низких забоях грохотали отбойные молотки, на руднике «Вицтум», на руднике «Вольф», на руднике «Клотильда» в перерывах между сменами коммунисты спрашивали своих товарищей:
— Ну как, придешь в субботу в Гербштедт? Мы получили красное знамя из Кривого Рога.
— Приду, — говорил один.
— В воскресенье? Нет, я должен поработать в поле, — отвечал второй.
— Посмотрю, может, и приду, — колебался третий.
— Приходите все! — звали коммунисты. — Это же наше знамя.
— А как выглядит знамя? — спрашивали одни.
— А что на нем написано? — интересовались другие.
Словом, в эти апрельские дни 1929 года разговоры и мысли мансфельдских горняков непрестанно вертелись вокруг знамени из далекого Кривого Рога.
Мрачные предсказания
В пятницу утром полки булочной на Рыночной площади Гербштедта прямо ломились от кондитерских изделий: струцелей, ромовых баб и кренделей.
В кошелке толстухи Шиле, жены штейгера, лежало четыре поджаристых маковника. Уплаченные за них деньги давно исчезли в ящике прилавка, за которым возвышалась булочница фрау Рункель, женщина с блестящим золотым зубом во рту. Но обе дамы все еще продолжали болтать.
— Представьте себе, — тараторила фрау Шиле, — посреди ночи мой муж вскакивает и спросонья кричит: «Листовка! Знамя! О-о-о!» — «Успокойся, Оттокар!» — говорю я и даю ему валерьянку. А он сам не свой. «Гертруда, говорит, не больше десятка людей, а то граф фон Мансфельд рассердится». А я говорю: «Граф фон Мансфельд? Но, Оттокархен, ведь он же давно умер!» — «Ах, если бы ты знала, — говорит мой муж, — как он смотрел на меня со стены в конференц-зале. А как директор похож на него, точь-в-точь его портрет! Та же львиная грива, и смотрит так же! — и опять как застонет: — О-о-о! Листовки! Знамя!» Уж я ему положила пузырь со льдом на голову, только тогда он и заснул.
— Да, да, печальная штука — жизнь, — проговорила булочница, сверкнув золотым зубом, — столько волнений, и никогда не знаешь, что тебя ждет. Взять хоть это коммунистическое знамя, тут что-то нечисто. Мой муж тоже так думает.
Дверь в лавку открылась.
— Ну, что ты возьмешь для бабушки, карапуз? — ласково спросила фрау Рункель.
— Ничего, — смущенно пробормотал Петер, но, вспомнив о задании, храбро протянул фрау Рункель ящик из-под сигар. — Вы дадите что-нибудь для воскресного праздника?
— Для какого праздника, цыпленочек?
— Как? Вы не знаете? Ведь знамя привезут!
— О боже правый! Вы только послушайте его, фрау Рункель! — подбоченившись, воскликнула фрау Шиле. — Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, толкует о знамени!
«Вот дура!» — подумал Петер.
Жена будочника достала монетку и сунула ее в щель. Монетка легко проскочила в ящик. Самое большее, пять пфеннигов. Петер скривил губы. Бывают же такие жадины!
— Я вас не понимаю, фрау Рункель, — проскрипела жена штейгера. — Как вы можете им что-нибудь давать?
Жена булочника пожала плечами, словно извиняясь.
— Разве угадаешь, что нас ждет.
А Петер, хотя и был зол на жадную булочницу, все же спросил:
— Не может ли у вас кто-нибудь остановиться? Только на одну ночь.
— Этого еще не хватало! — прошипела фрау Шиле.
Но осторожная фрау Рункель поспешно перебила ее:
— Нет, это невозможно, дитя мое. У нас гостят мой деверь и мать его покойной второй жены. И еще мой свекор. Он останется до Троицы. Самим впору из дома уходить, так у нас тесно.
Петер вышел из лавки, и обе женщины снова принялись болтать. Фрау Рункель с увлечением описывала фрау Шиле шляпку, которую она заказала себе к Троице.
— Такая восхитительная шляпка, с перышком, совсем как у жены горного асессора. И стоит, конечно, недешево, но до того хороша, просто прелесть!
Дверь снова открылась. Вошла жена Августа Геллера, держа за руку двухлетнего сына. Она бережно поставила на прилавок тарелку с кренделем, завернутую в салфетку.
— Давно вы ничего не приносили печь, фрау Геллер.
— У меня будут гости в субботу, — сказала Ольга Геллер. Ее голубые глаза сияли.
— Очень приятно. Наверное, ваши родственники? — полюбопытствовала фрау Рункель.
— Нет, чужие — горняки, которые приедут принимать знамя.
— Что? Да ведь у вас и без того повернуться негде, — процедила фрау Рункель.
Но Ольга Геллер будто и не заметила ее ехидства:
