Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище
Вдруг поплавок дрогнул.
— Теперь смотри, — прошептал Отто и рывком выхватил удочку из воды.
Хоп! Леска повисла в воздухе: рыбы не было и в помине, червяк и тот исчез.
— Ах, мошенница!
Брозовский сдвинул кепку на затылок и насадил на крючок нового червяка.
Рыбы как будто и вправду раскусили, что можно без особого риска стащить червяка и неплохо позавтракать. Леска все время дергалась, червяки исчезали с крючка один за другим.
Солнце грело все сильнее. До чего же здесь было хорошо! Петер пристально вглядывался в поблескивающую воду, высматривая рыб. Отто Брозовский закурил трубку и начал тихонько напевать. Он пел песню о маленьком барабанщике.
— Папа! — прошептал Петер, но тут же смущенно спохватился.
Это была песня, которую любил петь его отец, и в первую минуту ему показалось, будто отец сидит рядом. Сердце у него сжалось.
— Что ты, Петер?
— Я так скучаю по папе. — Мальчик опустил голову. — Почему он умер?
Отто Брозовский ласково положил руку Петеру па плечо и очень серьезно сказал:
— Ты сын моего лучшего друга, Петер. Я хочу поговорить с тобой о твоем отце. Слушай внимательно. Понимаешь, твой отец был коммунист.
Петер представил себе отца, его высокую, худую фигуру, его тонкое лицо с добрыми серыми глазами.
— Коммунисты, мой мальчик, это люди, которые борются за то, чтобы народы всего мира жили свободно и счастливо. Это хорошие люди, смелые и умные. — Отто Брозовский взял обеими руками холодную ручонку Петера. — Понимаешь, у тебя был очень хороший отец. Не забывай его. И всегда гордись им. — Голос его стал тихим и нежным. — Не грусти, Петер!
Он вынул из кармана газету, вырезал ножом фотографию и протянул мальчику. С фотографии на Петера глядел какой-то незнакомый человек с высоким лбом. У него были усы и маленькая бородка. А глаза смотрели так живо, так приветливо… Казалось, человек на фотографии вот-вот заговорит.
— Кто это? — спросил Петер.
— Это Ленин, — сказал Отто Брозовский. — Возьми себе этот портрет и береги его. Когда ты вырастешь, ты поймешь, кем был этот человек для нас, рабочих, и чему он учил. И ты станешь таким же смелым коммунистом, как твой отец.
Мальчик еще раз тихо всхлипнул и прижался своей кудрявой головкой к плечу Брозовского. Затем успокоился. Его маленький кулачок лежал в широкой, надежной руке горняка.
Петер не был сиротой. Он был сыном бесконечно большой семьи.
Письмо издалека
Прошли месяцы. Весна сменилась теплым, солнечным летом; лето — пестрой осенью. Но горняки, казалось, не замечали этого: в руднике всегда одинаково темно, одинаково жарко и пыльно.
День за днем, месяц за месяцем спускаются горняки в забои и высекают руду из неподатливых пластов. Весной, летом, осенью…
И вот снова наступила зима. Декабрь 1928 года.
Голубоватый табачный дым повис над головами людей, собравшихся у Брозовского на кухне. На стульях, скамейках, табуретках сидели люди. Черный котенок Бимбо шмыгнул меж грубых сапог и, мяукая, забился под плиту. Окно запотело от жары. Шло собрание партийной ячейки рудника «Вицтум».
На стол, за которым сидел Брозовский, ложился круг света от лампы, но бо́льшая часть комнаты оставалась в тени. Из полумрака выступали лица товарищей. Вот «книжный червь» Август Геллер, низкорослый человек с редкой шевелюрой и приветливыми темными глазами; вот угрюмый, задиристый Карл Тиле, сонно моргая, попыхивает трубкой; вот «горячая голова» Вальтер Гирт, — его пригласили сегодня на собрание как представителя Союза молодежи, а зачем, Вальтер еще не знает. На лице у него написаны волнение и любопытство. «Ничего, мой мальчик, скоро ты все узнаешь», — думает Отто Брозовский и улыбается.
По его улыбке, по всему его виду собравшиеся понимают, что предстоит что-то необычное.
Раздался осторожный стук. Все смолкли. В приоткрывшуюся дверь просунулся железный крюк, торчавший из рукава, и в комнату робко вошел стволовой Ленерт.
— Уходи-ка, брат, мы здесь заняты! — вдруг сердито сказал Карл Тиле.
— Тихо, Карл, — оборвал его Отто Брозовский и поднялся из-за стола: — Заходи, Ленерт.
Он как будто ждал этого беспартийного рабочего, чтобы начать собрание.
— Товарищи, сегодняшний день будет знаменательным для нашей партийной ячейки и для всех мансфельдских горняков, — сказал Брозовский и вынул из бокового кармана конверт с множеством разноцветных марок; на конверте размашистым почерком был написан адрес на незнакомом языке. — Вот! Наши советские братья опять написали нам.
— Браво! — крикнул маленький Август Геллер.
«Ага, — подумал стволовой Ленерт, — Брозовский сдержал слово».
— Вы увидите, — продолжал руководитель ячейки, — что это совершенно особенное письмо.
Все напряженно ждали.
Отто Брозовский вынул из конверта мелко исписанный лист бумаги и, не спеша развернув его, начал читать громко и отчетливо:
— «Дорогие немецкие товарищи!..»
В комнате стало совсем тихо. Удивительные вещи были в письме: горняки рудника «Дзержинский» писали о «социалистическом соревновании».
— Социалистическое соревнование, — повторил кто-то. — Вот это здорово!
— Тсс, — зашипел на него сосед. — Помалкивай. Ты ведь даже толком не знаешь, что это такое.
— Ну, брат, когда дело стоящее, это сразу видно, да и название само за себя говорит.
— Тсс, — зацыкали со всех сторон.
«Производительность труда растет на благо рабочему классу, на благо советскому государству», — говорилось в письме.
— Браво! — снова воскликнул Август Геллер.
Горняки из Кривого Рога писали еще, что они строят для своих детей пионерский лагерь в лесу — целый поселок из деревянных домов. И здесь, в темной кухне Брозовского, горняки Мансфельда подумали о своих худеньких детях и многие вздохнули про себя: «Вот если бы и нам добиться того же!» Социализм был для них прекрасной, но далекой мечтой.
— «Наших лучших комсомольцев мы посылаем учиться», — говорилось в письме.
— Учиться? — переспросил Вальтер Гирт. — Черт возьми, вот это да!
Отто Брозовский неуклюже поднялся со скрипучей кушетки, все смотрели на него, простого горняка, которого они избрали руководителем своей партийной ячейки.
Торжественным голосом он прочел:
— «В знак солидарности, дорогие товарищи, мы посылаем вам знамя. Пусть этот скромный дар членов партии и беспартийных рабочих нашего рудника свидетельствует о том, что мы неразрывно связаны с вами в нашей общей борьбе».
В комнате стояла тишина. Над головами людей стелился табачный дым.
Рудокопы немногословны. Как земля таит в своих недрах медь, так и они глубоко в душе таят свои чувства.
В сумраке прокуренной кухни раздался лишь один голос, но он выразил мысли всех:
— Знамя! Это высокая честь для нас. С этим знаменем горняки Мансфельда поднимутся на борьбу.
Первым внес предложение Август Геллер:
— Давайте сейчас же напишем ответ.
Все согласились:
— Пиши ты. Ты ведь мастер говорить и писать.
Август написал: «В ячейку Коммунистической партии рудника „Дзержинский“».
— А кто такой Дзержинский? — смущенно спросил Ленерт.
Отто Брозовский на секунду задумался.
— Дзержинский — это герой Октября, великий революционер. Его кипучая жизнь была подобна горению.
Все, кто сгрудились в этой маленькой кухоньке, с горечью подумали об одном и том же: в Мансфельде рудники и заводы носят ненавистные имена медных королей.
Отто Брозовский угадал их мысли, потому что и он думал о том же.
— Подождите, — сказал он, — настанет и у нас время, когда на воротах рудника будет написано имя Эрнста Тельмана.
Это трудно было себе представить, это тоже было прекрасной, но далекой мечтой. Но все знали: это будет.
— Ну, так что же писать? — нетерпеливо спросил Август Геллер.
— Пиши: «Ваше письмо получили. Весь Мансфельд ждет знамя с неописуемым воодушевлением!» — сказал сортировщик Йозеф Фрейтаг.
— Ерунда, — грубо оборвал его долговязый Тиле. — Ерунда и совсем неправда насчет всего Мансфельда.
— Пиши: «Дорогие товарищи», — крикнул один из горняков, и Август Геллер начал писать.
Дальше все пошло хорошо. Горняки благодарили за дружеское письмо и говорили о том, как они радуются всякому успеху советских товарищей.
— Напиши, как злятся капиталисты, что на свете есть государство рабочих и крестьян.
Август писал: «Все более злобной становятся ложь и клевета классовых врагов».
И коммунисты Мансфельда заверяли коммунистов Кривого Рога: «Мы считаем своим долгом рассказывать правду о Советском Союзе».
У Августа Геллера очки сползли на самый кончик носа, он даже вспотел — невозможно было вместить в письме все, что хотели сказать его товарищи.
