Владислав Бахревский - Свадьбы
— К моей науке да капельку бы удачи. К одному счастье само льнет, а другой всю жизнь, как рыба об лед. Через лед видно, да рыбий хвост не топор. На вольном Дону поищу удачу свою. На Дону всякий человек — казак.
«Стало быть, и я на Дон иду? — подумал, засыпая, Георгий. — Я и не подлец, и зла никому не желаю…»
И вспомнил вдруг свою голубую боярыню.
«Одна теперь на Москве осталась!»
Надо же такое сказать, а сказалось.
И заснул. И всю ночь улыбалась ему издали ласковая боярыня.
— Гляди!
Георгий проснулся. На краю леса мужик остановил каурую конягу, по случаю великой грязи запряженную в сани, и с топором пошел в лес. Послышались удары топора по дереву.
— За дровишками приехал, — сказал Георгий, потягиваясь. — Есть хочется, кусок хлеба у него попросить бы.
— Тихо! — Федор Порошин быстро натягивал сапоги Георгия, — Впору!
Торопливо обнял парня за плечи.
— Вот тебе каравай!
И правда, из котомки явился каравай хлеба, вчера «швед» почему-то промолчал про него.
— Вот тебе два алтына! Жду на Дону!
— Куда же ты? — удивился Георгий и все понял. — Лошадь хочешь увести? Не надо. У мужика небось детишек куча.
— Молчи, парень! — Глаза у Порошина сверкнули недобро.
Мужик, заслышав шлепанье лошадиных копыт по грязи, выметнулся из лесу. Побежал было, да где ж угнаться за верховым? И завыл тут мужик, как волк. Запрокинул голову к небу и завыл, уронив топор, помахивая руками, будто крыльями.
Сжался Георгий под стогом, как мышонок. Набежал бы на него мужик, топором бы рубил его — не воспротивился бы. Вон они как, разговоры про науку, обернулись…
Шел Георгий за своими ногами, глядишь, и впрямь к Дону вынесут. Кормился трудно, слово себе дал: чужого не брать.
Башмаки немецкие не жали, по теплу шел, и с каждым днем припек прибывал. Ноги верную дорогу раздобыли, на Дону теплее. Об этом Георгий знал. Воля голову ему кружила. И уже не оттого, что податься некуда, а своей, подпиравшей его под самое сердце охотой, торопился он в казачьи вольные степи.
…В стороне от дороги, на берегу реки, во тьме ночной только и дела, что гадать, — горел бесстрашный костер. То ли удальцы жгли — им сам дьявол брат родной, то ли сильный отряд стрельцов, то ли какой-нибудь столетний дедок-рыбак: от него никому никакого прока — ни разбойнику, ни татарину.
Начиналась в этих местах земля рязанская — опасные места. Тут и разбойники шастали в надежде по-волчьи отхватить от большого обоза приотставшего купчишку, тут и одиночки бегуны мыкались, не зная, в какую сторону податься. Добирались сюда и татарские ловцы людей.
Место открытое, дождь моросит. Осторожный человек попрыгал-попрыгал да и пошел на огонь, как ночной мотылек.
Высмотрел у костра одного мужичка, да и тот безус. Перекрестился на всякий случай и подошел к огню.
— Доброй ночи!
— Доброй ночи! — отвечает парень.
У самого в руках даже палки нет: то ли уж больно много видел на своем недлинном веку, то ли совсем ничего не видал.
— Можно погреться?
— Грейся. Места хватит.
Пришелец сел на корточки, протянул к огню мокрые от дождя руки.
— Моросит едва-едва, а на мне, кажись, сухой нитки нет.
— Я шалаша ставить не стал, — откликнулся парень. — Под ветками переночую… Похлебать не хочешь?
— А есть?
— А как же! На вечерней зорьке хорошо клевало. Горшок у меня плох, но ушица добрая… Погрей нутро.
Горшок и вправду был плох. Щербат. Сверху добрый кусок вывалился.
— Вчера нашел, — сообщил парень. — Да ты не бойся. Я его песком тер и воду в нем кипятил. Я человек чистый…
— Зовут-то тебя как?
— Иваном.
— А меня Георгием… Из Москвы идешь?
— Из Москвы, будь она неладна!
Съел молча уху, перекрестился.
Сидел, уставясь на пылающие головешки. И вдруг засмеялся.
— Мерзавец!
— Кто? — тотчас спросил Георгий.
— Брехун один!.. — Иван поглядел на парня серьезными глазами, — И сам не знаю: то ли головой биться, то ли плясать?
— А чего так?
— К царю мы ходили с брехуном-то…
— Видели?
— До сих пор бока болят… Скажу тебе, малый, не имей умную голову, имей язык складный… Ходили мы у царя управы на лихоимцев искать… — Иван махнул рукой, — Давай-ка спать, малый! Гаси огонь — и спать.
— Зачем гасить-то? Теплей!
— Гляжу я на тебя: не дурачок, а ума тоже нет.
У Георгия глаза вприщурочку. Обиделся.
— Не серчай… Разбойников нам, может, и нечего бояться, а вот для татарина мы хорошая пожива… Экие молодцы! Мы тары-бары, а для нас, глядишь, уже аркан свили.
— А я про татар и не подумал! — встрепенулся Георгий. — Ушел на волю — гуляй, думаю, себе!
— Гуляй, да смотри.
Георгий взял горшок и метнулся к реке, но, прежде чем плеснуть в огонь воду, посожалел:
— Хорошо горит! Люблю на огонь глядеть!
Шли вместе. Вот и река Пара. До родной деревни совсем уже близко. Перебрести речку, пройти через лесок, а там, за бугром… Там, за бугром, в черных тараканьих избенках, ждут не дождутся ходоков, всем миром посланных к царю за правдой.
— Ты чего, Иван, задумался? — спрашивает Георгий.
— Да так. Дом близко. Снимай обувку — вброд пойдем.
Перебрели речку, пошли лесом. Лесок не густ, орешника много.
— Поищу-ка я себе палку, — сказал Георгий.
— Поищи. Глядишь, пригодится. Я тебя на бугре подожду. И не торопись, мне подумать надо.
Идет Иван, а голова книзу тянет.
Что миру скажешь? Ходил далеко, а выходил преглупую сказку: мерзавец, мол, Емеля-то! Почуял кус с царева стола, так и позабыл все на свете, про совесть, про жену, детишек, про село горемычное, родное.
Самому бы надо было через забор махнуть. Сколько дней по Москве мыкались, вызнавая, где можно царя увидать одного, без бояр, чтоб на боярские неправды глаза ему открыть… На Емелю понадеялся, на язык его говорливый. Язык-то у мерзавца что жернов — место при царевиче хозяину вымолол… Да и ему, Ивану, когда б не Емелина мельница, худо пришлось бы: башку снесли бы или в Сибирь, — пинком да взашейней отделался.
Очнулся Иван от думы уж на бугре.
Тут сердце и остановилось — деревня, как свечка. Со всех концов горит. Жарко, без дыму почти.
Бежать? Спасать?
И увидал вдруг: под самым бугром, шагах в сорока, татары полон гонят.
Оглянулся Иван — Георгий из лесу идет, палкой своей играет. Махнул ему Иван обеими руками, страшно махнул. Не понял парень. Иван еще раз: крикнуть — выдать. Остановился Георгий, попятился. За куст на всякий случай встал.
Иван дух перевел: спасен малый. А себя спасать уже поздно. Ехал на него, скалясь, татарин. Не спеша с руки аркан разматывал.
Иван и не шелохнулся. Умерло в нем в тот миг все: и сердце, и разум.
Свистнула, разрубая воздух, веревка, и петля сдавила шею.
н Татарин, не переставая скалить зубы, лениво собирал аркан кольцами.
Был Иван крестьянином, стал Иван рабом.
Хан Инайет Гирей
Глава первая
«За ложь с намерением — смерть. За волхование — смерть. Кто следит за поведением другого и помогает одному спорящему против другого, тому смерть. Кто мочится на пепел или в воду, и тому смерть. Кто возьмет товар и три раза обанкротится, и тому смерть. Кто дает пищу полоненному без позволения полонившего, тому смерть. Кто найдет бежавшего раба и не возвратит по принадлежности, тому смерть. Если кто в битве или при отступлении обронит свой вьюк, то едущий сзади должен сойти с коня и, подняв упавшее, отдать его хозяину, в противном случае — смерть. Всякий начальствующий войском должен повиноваться посланному от государя, хотя бы он требовал живота. Без позволения оставивший свой пост предается смерти…»
— Довольно! Вы все слышали, что говорит закон богоподобного моего предка, величайшего из великих правителей мира, солнцеликого Чингисхана. Мы единственные наследники Золотой Орды. Всякий, проживающий на наших землях, должен жить по нашим законам. Ты, бейлер-бей[5] Кафы, и ты, кафский кади[6], как самые подлые соглядатаи, высматривали каждый мой шаг и доносили про то моему повелителю султану Мураду IV. Вы, живущие плодами земли моей, имели дерзость грозить мне карами за то, что я не повел мой народ на погибельную для него войну под Ереван. Вы хотели низвергнуть меня с моего наследственного престола, но сегодня не вы торжествуете, высокомерные турки, а я, татарин и татарский хан, Инайет Гирей. Я, повелитель Крыма, за ваши действия назначаю вам смерть.
Для всего света крымский хан — свободный волк, властелин волчьей орды. Хан и вправду властвовал, да ведь не владел! Вот в чем тонкость, и тайна, и сама погибель разбойного гнезда.
Гиреи были наследниками Золотой Орды. Хан Уренг-Тимур получил Крым и Кафу в удел из рук родственников Батыя, Уренг-Тимур был сыном Тука-Тимура, основателя царского дома.
