Магдалина Дальцева - Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве
Когда Рылеев вошел в гостиную, говорил петербургский гость:
— Она написала два письма. Одно — государю, другое — министру. Просьба была пустяковая, — он почти победоносно оглядел слушающих и скороговоркой, какой говорят о пустяках, объяснил: — Она просила два миллиона для уплаты долгов мужа…
— Два миллиона? — шепотом переспросил Лисаневич.
— Да суть-то не в деньгах, а в том, как были написаны прошения. К государю она обращалась горделиво, почти заносчиво, как к человеку, который чем-то ей обязан. А перед министром лебезила, холопствовала, униженно умоляла и…
— И просьба, конечно, была удовлетворена? — перебил Татарников.
— Вы говорите, суть не в деньгах, — горячо вмешался Лисаневич. — Но, позвольте! Куда идут государственные средства? Мы с таким трудом построили в городе дощатые тротуары, да и то не на всех улицах, но добраться до мостовых — который год нет средств. А в Липецке мостовые булыжные, — грустно добавил он.
Рылеев знал, что липецкие мостовые — предмет вечной зависти острогожских патриотов, и поспешил вернуть разговор к прежней теме.
— Так что ж, все-таки дали этой даме такую огромную сумму?
— Без малейшего сопротивления. Умная женщина знает, как можно добиться успеха.
— Государь слишком добр. Он не умеет отказывать, — ядовито улыбаясь, сказал Татарников.
— О, ангел! — делая вид, что не замечает иронии, поддержал петербуржец. — В войну вся Россия его иначе и не называла… Но… Когда я служил в министерстве просвещения, любая наша просьба об увеличении ассигнований на нужды учебных заведений передавалась министром финансов государю с подробными пояснениями, что каждая копейка, истраченная на просвещение, заставит сократить военные расходы. И…
Татарников оживился:
— Вам неизменно отказывали? Военные расходы! Представляю. Закупка в Англии сукна для императорской гвардии или субсидия для украшения польской армии и самого города Варшавы.
— Виноват! — перебил петербуржец, пряча улыбку в усы. — Тут вы немного ошиблись. Это называется не украшение, а устройство.
Рылеев отметил про себя, что все были единодушны в осуждении российских порядков, но никто прямо не высказывал своего мнения. Излагались только факты. Почему? Из страха? Воспоминание о речах Буассарона нет-нет да и всплывало в памяти. Впрочем, простодушный Лисаневич тут же опроверг предположение о страхе.
— Всюду одно и то же, — говорил он. — Украшение Варшавы! Думаете, это дипломатия? Все одно, потемкинские деревни — единственный пример, которому нас учат подражать. Приходит известие, что город посетит важный столичный чин. Чешем затылки — где непорядок? Исправник в трепете — провалился мост в Рыбном, да и в Дубровке еле держится. Сгоняет на починку деревни со всего уезда, заодно обносит все пустыри новенькими свежевыкрашенными заборами: предполагается, что там идет строительство. Начальник, объезжая уезд, премного доволен. Через неделю наспех сколоченный мост снова проваливается, а строительство… И так годами…
— Кондратий Федорович! Кондратий Федорович!
В гостиную вбежал целый выводок барышень — дочери Лисаневича с подругами.
— Вы наш пленник! Мы без вас не можем!
Ему накидывают на голову газовый шарф, подхватывают с двух сторон под руки и влекут в залу. Сопротивляться бесполезно. Щебечут наперебой:
— Вы видели настоящих цыганок?
— Вы должны разрешить наш спор. Какие у них рукава — разрезные или на манжетках?
— В пятницу у Томилиных бал и цыганский костюм Надины…
— Она хочет быть похожей на знаменитую Стешу. Говорят, что Каталани, когда приезжала в Питер, подарила ей свою шаль. Вы видели эту шаль?
— И потом песни. Стеша поет и модные романсы?
Боже! Кажется, они его принимают за столичную штучку. За гусара, который проводил бессонные ночи в цыганских хорах. Если бы они знали, что он и в Летнем саду бывал по большим праздникам.
Как истосковались уездные барышни по душкам военным! Они даже не замечают его изношенного мундира, на котором золотые петлицы на воротнике, да еще бляхи на кивере, пожалованные их конноартиллерийской бригаде за сражения, выглядят как яркие заплаты на рубище.
Эти барышни настолько упоены зрелищем военной формы, что не отличают его от Буксгеведена, Миллера, Унгерн-Штернберга и прочих лощеных офицеров из курляндцев и лифляндцев, составляющих добрую половину офицерского состава их роты. Все они одним миром мазаны. Девицы не догадываются, что со всей этой публикой у него нет ничего общего. Что, пока эти офицеры самозабвенно предаются фрунтовой службе или режутся в карты, он сидит в одиночестве в мужицкой избе и читает Бенжамена Констана, Гельвеция или новомодного меркантилиста Юсти, упивается Державиным, Дмитриевым. И лишь иной раз пытается раскрыть малопригодным для серьезных размышлений товарищам всю бессмыслицу фрунтовой службы и унизительность беспрекословного подчинения солдафону Сухозанету, командиру роты.
Но иногда становится тоскливо, и сам со всеми вместе отправляешься на танцы или, позабыв все, мчишься к Тевяшовым, да и сейчас с девицами… Ничего не поделаешь. Назвался груздем, полезай в кузовок, прапорщик конноармейский…
В зале полный ералаш. Стулья сдвинуты с места. Валяются цветастые платки, серебряные мониста, газовые шарфы. Красавица старшая Лисаневич, с распущенными черными косами, пытается передергивать плечами, как цыганские плясуньи, но у нее не получается, и она сердито топает ножкой. Картинно хороша.
Но что же делать? Не рассказывать же о своей нищенской, однообразной жизни в кадетском корпусе? И он бодро, с видом знатока, объясняет, что рукава надо разрезать побольше, а монетки в монистах нанизать погуще, чтобы громче звенели, напевает таборную цыганскую: «Ох, дождь будет, да и буран будет…» Ее он слышал от ротного командира, когда тот неумеренно прикладывался к пуншевой чаше. К счастью, барышень зовут в девичью примерять остальные костюмы. Как видно, весенний бал у Томилиных — большое событие. Он приглашен, и можно будет веселиться до утра.
Когда он возвратился в гостиную, полковник Юзефович рассказывал о суде над маршалом Неем, на котором присутствовал, будучи в Париже. Он утверждал, что этим судом союзники и Бурбоны нанесли несмываемое оскорбление французскому народу, приговорив к смертной казни «храбрейшего из храбрых», гордость французской армии.
— Я удивляюсь, что нашлись солдаты, согласившиеся направить дула своих ружей на грудь маршала Нея, — говорил Юзефович. — Я бы назвал их поступок примером преступного повиновения воинской дисциплине, как ни парадоксально это звучит.
— А как держался сам маршал, — подхватил петербуржец, желавший показать свою осведомленность во всех сферах. — Мне рассказывали, что когда его адвокат попытался сослаться на то, что семейство Неев из Саарбрюккена, который отошел к Пруссии, и, стало быть, Ней уже не французский подданный, то маршал остановил его, сказав: «Я француз и сумею умереть как француз».
— Это великолепно! — воскликнул Лисаневич. — Но меня удивляет государь. Спасти маршала Нея от мести Бурбонов было бы его долгом, поступком благородным…
— Вы еще не отвыкли удивляться? — с невинной улыбкой спросил Татарников.
Петербуржец покосился на него и сказал:
— Обвинять государя и даже союзников в том, что они жаждали крови, подобно Бурбонам, было бы несправедливо. Но иногда и нейтралитет кажется…
— Преступным, — договорил Татарников.
Рылеев слушал этот разговор почти благоговейно. Так же смело говорил в Париже и Буассарон. Но в его речах было другое, казавшееся просто поношением чужой, непонятой страны, а тут все хором осуждали российские порядки, даже самого государя, но за этим чувствовалась боль за свое отечество, жажда видеть торжество нравственных начал и справедливости.
А разговор в гостиной так и катился по руслу воспоминаний. Теперь Юзефович рассказывал о суде над одним полковником, стоявшим со своим полком в Гренобле — одном из первых городов на пути Наполеона с Эльбы. И его полк, увидев Наполеона впереди войск, с криками «Да здравствует император!» присоединился к армии. Но дальше было Ватерлоо и не замедлили явиться Бурбоны. Полковника судили и приговорили к смертной казни за то, что он пошел за императором, кстати сказать, под знаменами которого сражался не один год. Это было названо изменой. Полковник, прервав обвинителя, крикнул: «Я готов принять смертную казнь, но не хочу, чтобы мои дети считали отца изменником отечества!»
Все на минуту замолчали, а потом Лисаневич тихо сказал:
— Что ни говори, а умирать французы умеют красиво.
