Станислав Брехов - Смертельная печаль. Саби-си
Несколько раз мне приходилось видеть его, что называется, выпившим, но всегда только после службы, уже вечером. Правила требовали, что офицер в форме не может быть пьян, но в военной среде это не выполнимо. Все понимают и все мирятся с этим. В войну армия потребляла спирт эшелонами. Что, теперь отрицать правильность победы? Все было и все будет. Таков закон жизни. И на флоте тоже. Просто всегда нужно находиться в рамках приличия.
Однажды у Гулевина был конфликт с офицерским патрулем в городе. И случилось это, конечно, после изрядного подпития. На офицерском собрании все осудили его поведение, напомнили об офицерской чести и как-то еще наказали по службе. Напоминать об офицерской чести Гулевина было нелепо, он обладал ею сполна. На следующий день после собрания офицеров мы виделись, и я заметил, что он подавлен. Мне хотелось выразить ему свое понимание и поддержку, но, к сожалению, я не смог этого сделать. Любые мои слова могли показаться фамильярностью. Поэтому я просто вел себя так, как будто ничего не случилось, и только чаще обращался с просьбами и вопросами. Подчеркивая, как именно сегодня мне нужна его помощь. Наверное, именно после этого случая наши отношения и перешли в особо доверительные. Я думаю, что Гулевин оценил мое понимание и отношение к себе так, как я того хотел. Оценил и принял. Оценка эта была немой, но чем верней мы понимаем друг друга, тем меньше говорим об этом. Все последующее время службы я чувствовал его отеческую заботу. Довольно скоро я дослужился до звания главного корабельного старшины, и это случилось с подачи Гулевина, получил отпуск, слетал домой, и это – его заслуга.
Само собой разумеется, что я по службе изо всех сил старался оправдать его доверие. Учебный процесс старался вести только на отлично, всем своим поведением показывал пример образцового матроса.
Уже перед самой демобилизацией Гулевин предлагал мне подумать о том, чтобы остаться на этой должности и стать мичманом. Потом мол посодействую с учебой в ТОВВМУ. Но, узнав о моем решении вернуться в институт, уже не возвращался к этой теме.
Он постарался, чтобы меня уволили одного из первых. Помню его слова тогда: «Жаль, что пришло время расставаться. Хороший ты парень. Держать тебя здесь из-за пары месяцев не стоит, раз уж ты решил не оставаться на сверхсрочную».
А у меня сомнения тогда все же были. К тому времени я уже настолько привык к службе, что начал задумываться над тем, как мне нужно будет привыкать к гражданской жизни. Наверное, к тому времени я уже полюбил флотскую жизнь. Все в ней стало понятно. Мои обязанности и мои права. Я хорошо узнал своих сослуживцев и некоторые из них стали моими друзьями. Некоторых из них я очень уважал и, пожалуй, могу сказать, что даже любил как родных братьев. Настолько приятно мне было проводить время в их кругу. Нет, эти отношения не были беспечными, веселыми или «кайфовыми», как тогда говорили. Наоборот, они были сложными, порой тяжелыми, но в то же время очень честными и понятными. Да, именно понятными. Я знал, от кого и чего ждать, с кем мне в разведку идти хочется, а с кем нет.
То, что в первые дни службы мне казалось невыносимым, глупым и абсурдным, теперь воспринималось как должное и, более того, нужным, необходимым и даже любимым.
Вот она – метаморфоза понимания скрытой сути вещей.
Теперь, когда я так говорю о той моей военной жизни и о тех моих отношениях с людьми, я вспоминаю своего ближайшего товарища Сашу Задунайского – тот день, когда он погиб, а мне посчастливилось остаться в живых. Он был как раз из тех, с кем мне хотелось служить, с кем хотелось проводить время на службе и вне ее.
Увольняясь на гражданку, я как будто предавал память о нем, так мне казалось тогда.
Он был на год старше меня и к тому времени служил уже мичманом. Женат. У них родилась дочь и, как мне показалось, сложилась очень крепкая семья. Вел он себя со мной на равных. Всегда шел навстречу, если я нуждался в его помощи. Не пытался показать мне, что он умнее или старше по званию. Человеком он был серьезным, мало улыбался, редко шутил, почти не ругался. Из-за его фамилии его за глаза называли Бендером, хотя это прозвище ему совсем не подходило.
Дважды нам с ним довелось ходить в поход на Красное море, на нашу военно-морскую базу Нокра на архипелаге Дахлак.
В те годы наша 8-я оперативная эскадра Тихоокеанского флота вела боевое патрулирование в Индийском океане. Ее пункты материально-технического обеспечения находились в порту Аден, на островах Сокотра (НДР Йемен) и Дахлак (Эфиопия). И походы на боевых кораблях с заходом в Камрань, Бомбей, Аден были повседневным делом. Ходили на учебном корабле «Бородино».
В таких походах мы занимались боевой подготовкой. Проведением учебно-боевых занятий совместно с личным составом противодиверсионных групп и инженерной службой флота. Задача состояла в обнаружении и уничтожении любых видов мин и диверсионных групп потенциального противника.
Работа и физически, и морально очень тяжелая.
Температура воздуха доходила до 50°, в воде не очень-то остынешь, там – 30°. Акул повсюду полно, только успевай отбиваться. Одним словом, все время в ожидании неприятностей. Да еще при не работающем кондиционере очень быстро тупеешь. А задачу надо выполнять.
При отработке одной из таких задач Саша погиб. Мы с ним в составе группы боевых пловцов проводили обследование ближних вод вокруг стоящих в дрейфе кораблей эскадры. Саша, старший инструктор по минно-взрывному делу, производил установку изделий на глубине. Изделиями, на нашем жаргоне, назывались магнитные мины и специальные взрывчатые вещества, типа пластит. Находили, бывало, старые донные мины и торпеды. Их во время войны между Израилем и Египтом в Суэцком заливе набросали столько, что до сих пор по всему Красному морю находят. Вот эту задачу мы с Сашей в тот день и отрабатывали. Он внизу, я его страховал у поверхности воды.
В какой-то момент заряд самопроизвольно сдетонировал. Почему это произошло, так и не удалось выяснить.
В каком-то бешенном перевозбуждении, автоматически, подсознательно, я быстро заглубился, чтобы не потерять его из виду. Взрывной волной его тело подняло выше к поверхности воды. ИДА [4] и маски на нем не было.
Схватив его за пояс, я начал выталкивать его на поверхность. Все произошло мгновенно. Мне кажется, я и сообразить ничего не успел.
Сам всплыл и залез в бот. Его лицо было все в крови, глаза вылезли из орбит, из ушей и носа истекала черная густая масса. Саша умер сразу, наверное, почти не мучался, может, и боли не почувствовал.
Я видел Сашу после того, как его вытащили на палубу. Сам я отделался легкой контузией.
Но смотреть на это тогда и вспоминать об этом сейчас мне трудно. С того момента, когда прозвучал взрыв, все для меня происходило как во сне. То ли это было следствием контузии, то ли нервного стресса, но мне казалось, что все это я вижу как будто со стороны. И происходит это не со мной, а на экране кинозала, и я лишь зритель, наблюдающий за всем. Потом началась истерика. Я вскакивал, бегал по каюте санитарной части и громко пересказывал все произошедшее, бурно жестикулируя. Корабельный доктор быстро осмотрев меня, нашел мое состояние удовлетворительным и занялся Сашей.
Сразу же пришел Гулевин. Увидев меня, он налил мне четверть стакана шила [5] и твердо сказал:
– Давай прими лекарства, камикадзе. Это лучшее от стресса, проверено.
Через пять минут все встало на свои места.
Опьянения я не почувствовал, пришло спокойствие и расслабленность.
Голова, как ни странно оставалась светлой, работала быстро и точно. Алкоголь, попадая в кровь, насыщенную адреналином, лишь блокирует его, не вызывая опьянения.
И еще, я очень хорошо помню свои впечатления и чувства в тот день, с самого утра. Предчувствие мне подсказывало, что-то сегодня случится. Ни до, ни после случившегося в тот день я не испытывал такого чувства. Оно для меня было новым и очень острым, и еще не понятным. Это было предчувствие возможной смерти, так я его оценил для себя. Потом, анализируя его, я понял, что, несмотря на острое предчувствие беды, где-то в глубинах сознания было спокойствие. Все будет хорошо, все будет так, как должно быть. Это глубокое приятие Воли Божьей и приводило к такой уверенности. Это, очевидно, меня спасло в тот день и, возможно, спасет в другой раз. Так я подумал тогда и думаю теперь. Уверенность в том, что все в этой жизни не случайно, на все есть своя логика. И пока я ее не понимаю, я должен уметь ее принимать.
– Ну что Алексей, вот и тебя с боевым крещением. – Гулевин налил в стакан еще спирту. – Выпей еще, здесь всего пара капель.
Он протянул мне стакан. Но пить мне больше не хотелось категорически.
– Не могу больше, не надо. Выпью еще – плохо мне будет. Сейчас хорошо стало – спокойно, а выпью, хуже будет.
– И то верно, – ответил Гулевин и, не глядя на меня, опрокинул стакан в себя.
Мы еще долго сидели молча. Я в ту минуту думал о том, кто и когда сообщит Сашиной жене о его гибели. Представил себе, что мне пришлось бы это делать, и содрогнулся. Я этого делать точно не стану. Надеюсь, ко времени нашего возвращения, ей эту тяжелую новость сообщат отцы-командиры. Так оно и случилось. Тело Саши вертолетом отправили на базу, а оттуда транспортным самолетом во Владивосток. Жену его я больше не видел. Насколько мне стало известно, она забрала гроб и похороны были где-то под Донецком, на их родине. Так что я и соболезнований ей не выразил. Ребята, встречавшие гроб в Кневичах [6] и присутствовавшие на прощании в части, рассказывали, что за все время церемонии она ни разу не проронила ни слезинки. Сидела возле гроба белая как полотно и только крепко прижимала к себе дочь.
