Назир Зафаров - Новруз
Голоса и заставили меня встать на ноги. Нот как это получилось.
В один из дней на пробуждающуюся от зимнего холода улицу вышли каландары, эти самые бродячие монахи. Снег уже стаял под теплыми лучами солнца, и земля начала просыхать. Дервиши потянулись в Джизак, в свою Каландархану. Появление их, как всегда, было шумным и веселым. Шли они с песнями, плясками, собирая вокруг себя толпы людей. Более яркого, занимательного и удивительного зрелища, чем шествие каландаров, мы, дети, не знали. Удержать нас в такие дни было невозможно. За калитки, в самую гущу веселых, фантастически пестро одетых каландаров устремлялись мы. Разинув рты от изумления, смеясь и пугаясь, шли мальчишки за дервишами до самого дома Дадабая. И там, пока рассаживались и раскладывали свои немудреные пожитки монахи, мы разглядывали их, поражаясь и виду этих странных людей и их словам и песням.
Особенно шумливыми и веселыми были кашгарские каландары. Их любили в Джизаке и встречали восторженно. Огромная толпа сопровождала их на улицах. Пожертвования были обильными.
И вот в тот день шли кашгарские каландары, а я лежал в комнате, всеми забытый. Мне страшно хотелось увидеть веселых дервишей. Так хотелось, что слезы на глаза накатились. С ненавистью посмотрел я на свои больные ноги — они мешали мне, обрекали, на одиночество и скуку.
— Я Машраб-дервиш, и какое дело мне до всего!
— О боже мой, правый друг, правый друг, о боже мой!
Непонятные слова доносились с улицы, но тем и привлекательнее были они, тем таинственнее. Тем требовательнее звали они меня. И я встал. Встал на свои больные ноги. Первый раз. Голова моя закружилась от непривычного положения, по телу пробежала дрожь. Но я не упал, только покачнулся.
Я стоял. Я шел. Да, сделал один шаг, другой. Ноги держали меня, и боль в ступнях была робкой, едва ощутимой. Зато сердце билось громко. Так громко, что отдавалось в висках. И радость переполняла его. Новое, незнакомое чувство пришло ко мне, то самое чувство, наверное, что охватывает птицу, когда первый раз взлетает на собственных крыльях. Страх, упоение собственной смелостью, узнавания неведомого…
Вот уже дверь. Я распахнул ее. Свежесть еще не ушедшей зимы, пьянящие запахи весны, прилетевшие с ветром, чистое синее небо и потоки солнца — все бросилось мне навстречу, обняло, закружило меня.
— Мама!.. Мамочка!.. Ноги ходят! — закричал я испуганно и счастливо.
Матушка выскочила из коровника, увидела меня и всплеснула руками:
— Хай! Хай! Смотри не упади…
Подбежала ко мне. Обняла горячо, прижала к груди и застыла так в немом счастье.
— Не упаду, — говорил я. — Не упаду — теперь никогда… Не болят мои ноги…
А она не отпускала меня, все прижимала и прижимала, и я чувствовал что-то горячее, отрадное, падающее на мое лицо. Она плакала, моя добрая матушка. Плакала, радуясь.
Мы забыли о каландарах. А может быть, они уже прошли. Наверное, прошли, потому что было тихо. Очень тихо и светло. Звучал только шепот матушки:
— Дитя ты мое бедное… надежда ты моя…
Боже, лучше бы ты не создавал нас, бедных!
Мои старания принесли первые горькие плоды. То, что они горькие, я узнал не сразу, надо было их вкусить прежде.
В один из весенних дней меня подозвала Хикматой-отин и сказала:
— Завтра пятница, а какой день следует за пятницей?
Вопрос был странный, но тогда, в детстве, я не знал той истины, что за странными и окольными вопросами всегда таится опасность, поэтому смело и весело ответил:
— Суббота. — И тут же пояснил, желая показать свою осведомленность: — Четверг приводит пятницу, а суббота уводит ее.
— Молодец, — покачала головой отинбуви. — Мои труды не пропали даром, ты кое-чему выучился.
Да, если умение определить дни недели было итогом нескольких лет учебы, то, конечно, отинбуви многого достигла.
— Так вот, — продолжала учительница, — иди домой и скажи маме, чтобы в субботу она пришла ко мне. Мы должны поговорить кой о чем.
О чем они должны говорить, меня меньше всего интересовало, главное, отинбуви отметила мои успехи и дала приятное поручение. Приятное потому, что все оставались в школе, а я отправился домой. Прихватив свою торбу, я со всех ног бросился за калитку.
Увы, матушку это известие не обрадовало. Даже, напротив, несколько омрачило. Прежде всего, она заставила меня отдышаться и прийти в себя после такого пробега — я ведь без остановки летел домой — и затем вразумительно объяснить, чего хочет учительница.
Этого я как раз не знал.
— Вы должны поговорить с ней кой о чем…
Матушка насторожилась:
— Не огорчил ли ты Хикматой-отин каким-нибудь поступком?
— Нет, мамочка. Опа похвалила меня, прежде чем послать за вами.
— Похвалила?
Матушка еще более помрачнела.
— Если домулла хвалит своего ученика, родителям следует призадуматься.
— Она сказала, что из меня выйдет толк.
— Вот как, — вздохнула матушка. — Дай бог, чтобы псе кончилось только похвалой… Иди поешь шавли, оставила тебе в касе.
Я взял касу и тотчас запустил в нее руку — нас, детей, не приходилось упрашивать: мы были постоянно голодны. Старательно перекладывая рис и морковь из касы в рот, я между тем обдумывал, как лучше истратить время, которое мне неожиданно подарила своим поручением отинбуви. Я уже говорил, что была весна, теплая, солнечная весна, наполненная криками птиц и шумом ветра. На Каландархане уже зеленели деревья и набирал сладость тутовник. В небе вместе с ласточками носились бумажные змеи. Наши змеи. Вот об этих змеях я и думал, торопливо опорожняя касу.
С улицы уже доносились голоса:
— Ветер! Жена твоя умерла, бери кетмень и беги-и…
Так заманивали мальчишки капризный весенний ветер — он то налетал внезапно, то угасал. Угасал как раз в то время, когда ребятишки выносили свои змеи на крыши. Услышав крики, ветер должен был испугаться и броситься на поиски своей жены, и вот тут-то мы и запускали бумажных змеев.
Крики на улице не столько взволновали ветер, сколько меня. Я ерзал на месте, поглядывал в окно. Мне не терпелось поскорее закончить обед и выбежать на улицу, украдкой, конечно, чтобы матушка не заметила. Но как это сделать? Покуда я обдумывал план побега, в калитке показалась голова Адыла. Мой верный друг шел ко мне на выручку, он словно догадался, какие мысли роятся в моей голове. Прямо от калитки он готов был подать сигнал, но я вовремя приложил палец к губам и тем самым дал понять Адылу, что матушка дома и все следует делать тихо.
Адыл понял меня и молча стал ждать. Каса вернулась в нишу, где ей и полагалось быть, а я пробрался в кухню, взял змей и полез через тандыр на крышу. Это было опасное дело. С тандыра легко сорваться и, главное, легко обнаружить себя. Матушка даже из сарая видит печь, поэтому надо выждать момент, когда она отвернется. Впрочем, быть опознанным не так уж страшно — ухо попадет в руку матушки, а вместе с ухом и я сам. Наказывать меня не станут, но начнут выговаривать: «Кто же в безветрие запускает змеев, или делать в доме больше нечего, или приятно смотреть, как мать одна надрывается. Пошел бы лучше собрал ветки сухие для тандыра, а еще лучше — подмел бы двор». Конечно, собирать ветки или подметать двор лучше, во всяком случае, полезнее для дома, но кто тогда будет запускать змеев?
С этой твердом мыслью я пробрался к дувалу, где стоял тандыр, оттуда на крышу. Здесь мы встретились с Адылом. И не только с Адылом. Кажется, все мальчишки махалли решили быть ближе к небу. У каждого в руках змей и моток ниток. Шумят, ждут ветра. Зовут его.
Мы тоже стали звать.
— Ветер! Ветер! Твоя жена умерла, бери кетмень и беги-и!
Но мы звали так тихо, что ветер, конечно, не услышал и не прилетел к нам. Вы спросите, почему же надо было звать тихо, или известный всей махалле мой крикливый голос вдруг ослаб? Нет, он остался таким же. Просто его могла услышать мама, а это не входило в наши планы.
Вы, наверное, заметили, что путешествие на крышу совершалось тайно, а тайна для того и существует, чтобы ее беречь. Так вот, сохраняя тайну, мы почти шепотом заманивали ветер. Он не услышал нас, старики все глуховаты, а ветер, по нашему представлению, существует на белом свете не одну тысячу лет.
— Ветер! Твоя жена…
Не только ветер, нас даже сидящая на чердаке мышь не могла услышать.
— Давай громче, — предложил Адыл.
— Легко сказать — громче. А кто потом будет подставлять затылок под затрещины? Твоя матушка далеко, а моя близко. Кричи сам.
— Ладно, — согласился Адыл и разинул рот шире казана, в котором матушка варит плов: — Ветер! Твоя жена умерла, бери кетмень и беги-и!
Теперь старик-ветер, кажется, услышал: верхушки карагачей ожили.
— Летит! — обрадовался я.
— Ты что?! — испугался Адыл. — Что ты делаешь?
