Н. Северин - Тайный брак
Лев Алексеевич при имени Рощина вспылил.
— Что ты мне все этого дурака в нос тычешь? Персона какая, подумаешь! На всех страху нагнал. И маменька тоже ежится, когда про него вспомнит. Скрываете вы от меня что-то? Говори все без утайки, я должен все знать, — запальчиво произнес он, ударив кулаком о стол, возле которого сидел.
— Нам с маменькой кажется, что, если бы Людмила не любила Рощина, она не чувствовала бы такого отвращения к светлейшему, и никто меня не разуверит, что, если бы этой любви не поддерживали, она давно угасла бы.
— Кого же ты в этом подозреваешь?
— Бабиньку, разумеется, кого же больше? Рощин у нее бывает, она прямо заявила нашему отцу, что не откажет ему от дома, помнишь?
— И ты думаешь, что они там видятся?
— Разузнаю. У меня, если я захочу, и камень заговорит!
— А мой совет — этого вопроса лучше теперь не ворошить. Чем спокойнее будет Людмила, тем лучше. Да и старуху против нас восстанавливать небезопасно, она нам крепко может насолить. К ней милостив цесаревич с супругой. Подумай только, что за неприятная выйдет история, если она вздумает просить защиты против светлейшего у цесаревича. А от нее станется и это, она для Людмилы на все пойдет.
Лев Алексеевич не мог не согласиться, что сестра права, и, еще раз заручившись ее обещанием сообщить о невозможности обойтись без его содействия в затеявшемся против Людмилы заговоре, покинул дом Пановых в совершенно другом настроении, чем был тогда, когда вошел в него.
VII
Прошло дней пять с приезда Льва Алексеевича, и, по-видимому, все шло в доме по-прежнему, но это было только видимостью; нравственное состояние семьи было неузнаваемо. Все, начиная с хозяина дома и кончая последней судомойкой, находились под жутким гнетом ожидания таинственного события, которое должно было произвести переворот в жизни семьи не то к лучшему, не то к худшему. Что это за событие — об этом никто не осмеливался рассуждать, но все ожидали его с нетерпением, а на Людмилу Алексеевну смотрели с благоговейною жалостью, как на намеченную жертву честолюбия родителей и брата.
После разъезда гостей в памятный день ее ангела Лев Алексеевич заперся с матерью в спальне и разговаривал с нею очень долго. Горничная Екатерина, дремавшая в гардеробной в ожидании звонка, рассказывала на другой день в девичьей, что уже солнышко вставало, когда ее позвали укладывать барыню в постель. С отцом Лев Алексеевич отложил до поры до времени всякие объяснения относительно затеянной опасной интриги и просил мать уговорить мужа ни во что не вмешиваться. И, должно быть, сенатор нашел удобным последовать советам супруги: все замечали, что он избегал оставаться наедине с сыном и большую часть времени проводил в кабинете один, за бумагами.
Обеспечив себе свободу действий со стороны родителей, Лев Алексеевич занялся Людмилой особенно старательно и стал следить за каждым ее шагом так ревниво, что у нее не оставалось ни одной свободной минуты на размышление и на то, чтобы сообразить, что с ней делают и на что ее готовят. Эти пять дней она прожила в умопомрачительном чаду, всецело под нравственным гнетом брата, который не давал ей свободно вздохнуть даже ночью: чувствуя его присутствие за стеной, она ни на чем не могла остановиться мыслями и не смела даже выплакать душившую ее тоску из опасения быть на другой день выбраненной за красные от слез глаза; от нее требовали, чтобы она с утра была хороша и свежа, как роза. С утра импровизировал Лев Алексеевич поездки и прогулки с сестрой по магазинам, где накупал ей красивых вещей и нарядов, чем возбуждал любопытство встречавшихся с ними светских дам и франтов, которые разносили по всему городу рассказы про его внимание и нежность к красавице-сестре. Но этим не ограничивались его заботы о ней; дня не проходило, чтобы во время катания с ней по улицам, или остановок у лучших магазинов, или прогулок по Летнему саду и по Английской набережной им не встретился, как бы невзначай, светлейший князь Потемкин и не остановился, чтобы милостиво поговорить о городских новостях с Львом Алексеевичем и сказать несколько любезных фраз его сестре.
Эти минуты были для Людмилы ужасны. Под страстным, пожирающим взглядом своего обожателя и строгим, неумолимым взором брата, перед которым она с детства привыкла трепетать, бедная девушка чувствовала себя совсем уничтоженной. Великолепный князь Тавриды с его колоссальной фигурой, сверкавшей золотым шитьем и драгоценными камнями, производил на нее впечатление страшилища резкими чертами лица и кривым глазом; она вздрагивала от ужаса при воспоминании о нем, а в его присутствии испытывала ощущение пичужки, загипнотизированной гигантским змеем. Она холодела, когда князь смотрел на нее, теряла сознание, и ответы, срывавшиеся с ее губ, казались ей произнесенными чьим-то чужим голосом, а не ею. И долго-долго стоял у нее гул в ушах от напыщенных двусмысленных комплиментов, которые светлейший щедро рассыпал перед ней.
В эти пять дней ей один только раз удалось вырваться к бабушке на антресоли, но не успела она обнять ее, как прибежала Марьюшка с известием, что молодой барин прислал за барышней. Так и не удалось Людмиле рассказать бабиньке про встречу с Рощиным на Адмиралтейском бульваре, когда она шла с братом и с князем. Тогда она так смутилась, что даже не ответила на почтительный поклон возлюбленного, и не успела она опомниться, как его и след простыл. Но это был не призрак — узнала его не она одна, а также и ее спутники.
— Это — Рощин, наш новый дворянин при испанском посольстве. Сейчас я видел его во дворце; он приезжал откланяться государыне, — сказал светлейший и, пытливо глянув на Людмилу, улыбнулся.
Ответа брата Людмила не расслышала: она была близка к обмороку. Хорошо, что, отпуская ее на прогулку с братом, мать догадалась нарумянить ее, чтобы скрыть следы бессонной ночи; Потемкин испугался бы бледности, внезапно разлившейся по ее лицу.
О том, что Рощин должен покинуть город, где они могли видеться и взглядом или улыбкой уверять друг друга в любви, Людмиле было известно. Но потому ли, что напоминание о скорой разлуке с милым она услышала почти в его присутствии, когда экипаж, уносивший его от нее, не совсем еще скрылся у нее из глаз, или потому, что напомнил ей об этой разлуке человек, которого она столько ненавидела и страшилась, сколько любила и доверяла Рощину, — так или иначе, но, если бы брат, крепко прижимавший к себе ее руку, не поддержал ее, она не устояла бы на ногах. К счастью, светлейший был в то утро чем-то озабочен, куда-то торопился и не заметил или притворился, что не замечает, ее растерянности.
— Опять дурой себя сегодня вела с князем! — с досадой сказал Лев Алексеевич, оставшись наедине с сестрой. — Почему ты не ответила на его вопрос?
— На какой вопрос? — спросила она, устремляя на него полный невинного недоумения взгляд. — Разве он меня о чем-нибудь спрашивал?
— Он у тебя спрашивал: не желала ли бы ты провести зиму в таком крае, где ни снега, ни холода никогда не бывает и где круглый год зреют апельсины и цветут розы? А ты хоть бы слово ему в ответ молвила! Смотришь на него, выпуча глаза, точно не понимаешь. Срам! Такое же воспитание получила, что и сестры. В хорошем обществе вращаешься, при дворе принята, а слово кстати сказать не умеешь, — злобно брюзжал он, уходя с бульвара и увлекая за собой смущенную девушку. — Что же ты молчишь? Оглохла, что ли?
— Я не знаю, что вы желаете знать от меня, братец, — чуть слышно проговорила она.
— Я хочу знать, желаешь ли ты сделаться самой богатой и знатной персоной в России после императрицы?
— Нет, братец, — чистосердечно ответила Людмила.
— Дура! — процедил сквозь зубы ее брат.
Ни слова больше не было произнесено между ними. Молча довел Лев Алексеевич сестру до дома и, повторив матери, чтобы та ни на минуту не отпускала ее от себя и следила за каждым ее движением, переоделся из утреннего костюма в визитный, после чего поехал по делам. Как всегда, он и в этот день не преминул заехать к сестре Елизавете, которая ждала его с новостями.
Светлейший каждый день бывал у Пановых и удостаивал супругу своего дальнего родственника большим доверием.
— Он уверяет, что после блаженства видеть нашу Людмилу самое большое для него счастье — говорить про нее, — сообщила Елизавета Алексеевна брату.
— Очень может быть, но мне кажется, что пора этой любовной канители положить конец, — угрюмо ответил Дымов.
— Да светлейший только этого и жаждет, и, если бы я не умеряла его пыла, он давно бы…
— Приехал к нашим родителям с формальным предложением? — злобно усмехнулся молодой человек.
— Я этого не говорю, но…
— Но когда Людмила будет обесчещена им, он на ней женится, вот что ты хочешь сказать? — продолжал безжалостно иронизировать брат. — Ты до сих пор веришь этому?
