Н. Северин - Тайный брак
— А ты на Бога надейся. Он за таких-то, против которых сильные мира сего ополчаются, всегда стоит.
Молодой человек ничего не возражал. Помолчав немного, княгиня продолжала:
— Пиши мне. Пока жива, буду интересы твои блюсти, и обо всем, что тебе нужно знать, будешь предуведомлен. Живи, значит, без опасения, помни изречение: «Довлеет дневи злоба его». Так-то, — прибавила она, обеспокоенная упорным молчанием своего слушателя и загадочной усмешкой, не перестававшей блуждать на его губах. — Увидимся еще, надеюсь?
— Вряд ли. Княгиня, я пришел проститься с вами и просить вашего благословения на дальний путь.
Опять наступило молчание. Рощин не нарушал его, а между тем его собеседница не могла отрешиться от мысли, что он находится под гнетом тайны, которую ему очень тяжело скрывать от нее. Почему не откроется он ей вполне, как родной матери? Мало разве доказательств расположения дала она ему? Дурного он ничего не может замышлять.
— С твоей сестрой я побранилась за то, что, как баба, она мужской чести не понимает, и с мужем ее за Людмилу посчиталась, — начала княгиня.
— За Людмилу Алексеевну? — с изумлением спросил Рощин.
— Он считает ее способной бежать из родительского дома с чужим мужчиной, — ответила старуха.
— Василий Карпович так же мало знает Людмилу Алексеевну, как сестра меня, — спокойно произнес Рощин. — Большое спасибо вам за то, что вы и тут за нас вступились, — прибавил он, нежно целуя руку княгини и поднимаясь с места.
Но как ни тронута была старуха категорическим опровержением запавших ей в голову догадок, она не успокоилась.
— А с Людмилой ты проститься не хочешь? — не вытерпела она, чтобы спросить.
Рощин вспыхнул, но, усилием воли сдержав ответ, готовый сорваться с его губ, ответил, что им лучше с Людмилой Алексеевной не видеться.
— Как знаешь, — сказала озадаченная старуха. — Я обещала послать за нею, когда ты придешь, но если ты не желаешь…
— Нам теперь лучше не видеться, — повторил Рощин.
Это были его последние слова.
VI
Праздничный день окончился у Дымовых танцами. Гостей съехалось столько, что на кухне с ног сбились повара, стряпая ужин.
Челядь, теснившаяся в дверях ярко освещенного зала с хорами, на которых играл оркестр приятеля-вельможи, с любопытством следила за тем, как волочился Плавутин за их барышней. Подходил он ее приглашать почти на каждый танец, и она, бедняжка, отказывать ему не смела.
Новый претендент на руку Людмилы не отличался ни изяществом манер, ни деликатностью чувств и нрава. Это был недоросль из дворян, росший на псарне родового поместья лет до пятнадцати, а затем отданный в полк под команду родственника и всюду видевший одно только баловство и поблажку скверным привычкам, пустившим такие глубокие корни в его душе, что трудно было разобрать: от природы ли он самодур или сделался им от безобразного воспитания.
Людмила понравилась ему с первой минуты, как он увидел ее, и мысль привезти в родные степи такую прелестную жену, да еще снабженную покровительством могущественнейшего вельможи в России, не могла не улыбаться ему.
Эта мысль была так соблазнительна, что Плавутина уже начинали разбирать нетерпение и беспокойство. Но — увы! — Людмилу нельзя было, как крепостную, скрутить силой и увезти к себе в деревню, чтобы безнаказанно наслаждаться ее прелестями; волей-неволей приходилось проходить через искус светских условностей и ждать. Всего неприятнее было то, что Лев Алексеевич, приехавший сюда по его вызову и оказавший ему любезность в тот же день, представив его родителям, избегал затрагивать с ним вопрос о сватовстве, ссылаясь на то, что об этом еще не время говорить и что торопливостью можно только испортить дело. Раньше он был другого мнения.
Но раньше Лев Алексеевич еще не виделся с сестрой Елизаветой, и в мыслях его еще не успел свершиться переворот, заставлявший его теперь смотреть иначе, чем он смотрел до сих пор. Елизавете Алексеевне удалось заразить его своими честолюбивыми замыслами, и он уже не находил ничего невозможного в мысли о браке между Людмилой и светлейшим. Свершались события чуднее этого, и Елизавета Алексеевна была права, припоминая при этом случае браки Орлова и Мамонова [2]. У него тоже теперь эти два примера не выходили из ума.
— Так ты думаешь, что со сватовством Плавутина надо повременить? — спросил он сестру, внимательно выслушав подробности о том, что произошло в последние две-три недели.
— Храни Бог подать князю мысль, что Людмила может выйти замуж за кого бы то ни было, кроме него! На наше счастье, он влюблен в нее слишком страстно, чтобы допустить мысль о разделе, а она, сама того не подозревая, разжигает его чувство своим глупым страхом и отвращением. Опасен был больше всего Рощин.
— Рощин? Но разве с ним еще прошлой зимой не покончено? — сердито спросил Лев Алексеевич. — Я был уверен, что никогда ничего не услышу про него.
— Ты ошибся. Мне известно из достоверных источников, что он не теряет надежды жениться на Людмиле, влюблен в нее по-прежнему, и она отвечает ему тем же.
— Дура!
— Большого ума она никогда не проявляла. Я с тобой согласна. К счастью, я позаботилась о том, чтобы положить конец этому глупому роману: Рощина посылают в Гишпанию! Этот сюрприз выхлопотал ему один из претендентов его возлюбленной, князь Лабинин, — с усмешкой объяснила Панова.
— Помог тут, верно, и Плавутин — он с канцлером в родстве. Как бы то ни было, но довольно смешно, что оба претендента, освобождаясь от опасного соперника, играли в руку четвертому, самому опасному, и, точно по заказу, расчистили ему дорогу, — заметил Лев Алексеевич.
— Да, все это вышло очень кстати, но, признаюсь тебе откровенно, я тогда лишь успокоюсь, когда узнаю, что Рощин за границей. До тех пор я не перестану дрожать, чтобы светлейший не догадался о том, что Людмила любит другого.
— Как же может он узнать это, когда даже мы, ближайшие родственники, не желаем это знать? — высокомерно спросил Дымов.
— Болтунов в Петербурге всегда было много. Ну да все это — вздор; с отъездом Рощина все моя опасения исчезнут.
— Неужели ты так уверена в успехе?
— Князь без ума влюблен в Людмилу, — уклончиво повторила его сестра.
Разговор происходил в спальне последней и при затворенных кругом дверях, однако, прежде чем продолжать, она поднялась с места и заглянула в коридор.
— На чем же вы, однако, остановились с ним? — продолжал свой допрос Лев Алексеевич. — Просить императрицу благословить его на законный брак — светлейшему неудобно. Как там ни говори, а его ни к Орлову, ни к Мамонову приравнять нельзя, персона слишком важная.
— Он хочет обвенчаться с ней тайным браком, — прошептала чуть слышно Панова.
На лице Льва Алексеевича выразилось удовольствие, смешанное с недоумением.
— Он сам до этого додумался?
— Сам. Я только одобрила это намерение. Он просил, чтобы эта тайна осталась между ним и мною, и я дала ему слово никого, даже мужа, не посвящать в нее. Понимаешь теперь, как надо быть осторожным?
— Он значит, намеревается похитить Людмилу? — спросил Дымов. — А чем он докажет вам, что обвенчается с нею, когда она будет в его власти?
— Его любовь.
— Рассказывай это другим, а меня такими глупостями не проведешь, — прервал сестру Дымов. — Я требую большего. Я требую с ним личного объяснения.
Елизавета Алексеевна слишком хорошо знала брата, чтобы пытаться поколебать его решение.
— Хорошо, — произнесла она после небольшого колебания, — я скажу ему, что без вашего соизволения не могу решиться исполнить его желания.
— И это будет чистейшая правда, — сказал Лев Алексеевич. — А когда думаете вы действовать?
— Когда светлейший найдет возможным отлучиться из города на несколько дней, не возбуждая подозрений. За ним следят.
— Еще бы! Я знаю многих, которые дорого дали бы, чтобы знать то, что мы с тобой знаем! Знаю и таких, которые свое приплатили бы, чтобы нам способствовать.
— Но ты не беспокойся, — поспешил он прибавить, заметив тревогу, выразившуюся на лице сестры. — Никого я в наш заговор не посвящу. Надеюсь, ты все это сумеешь объяснить светлейшему, я же постараюсь повлиять на Людмилу.
— Ты хочешь сказать ей? — с испугом воскликнула Панова.
— Мне кажется, что не мешает предупредить ее об ожидающей ее судьбе. Хотя бы для того, чтобы она глупым испугом не поставила светлейшего в затруднительное положение.
— Ах, не надо, не надо! Пусть уж он сам, как хочет, объясняется с нею! Он сумеет, не беспокойся; ему не в первый раз, и, когда Людмила очутится одна с ним, вдали от своих, в незнакомой обстановке, — шелковою будет, вот увидишь. Уж ты мне поверь, я ее хорошо знаю. Главное — не надо, чтобы она что-либо подозревала, раньше чем узнает про отъезд Рощина.
