Александр Дюма - Красный сфинкс
Бывала на вечерах г-жи де Рамбуйе высокая, сухая и темноволосая особа, словно потевшая чернилами, по выражению г-жи Корнюэль. Сицилианка по происхождению, она переделала на французский лад свою фамилию Скудури, превратив ее в Колен де Скюдери. Появилась она в обществе своего брата, напоминавшего капитана Матамора; он сочинял трагикомедии, но ни одна из них не была пока поставлена, точно так же как мадемуазель де Скюдери сочиняла книги, но ни одна из них не была пока напечатана. Брату было двадцать семь лет, сестре — двадцать один. Вряд ли нужно говорить, что впоследствии Мадлен де Скюдери стала автором «Ибрагима, или Великого Паши», «Великого Кира», «Клелии» и еще пяти-шести романов, произведших фурор в середине XVII века, а Жорж де Скюдери — автором «Наказанного обманщика» и еще пятнадцати-шестнадцати пьес, однако даже названия их сегодня забыты.
Наша любезность по отношению к дамам позволила будущему коменданту форта де ла Гард проскользнуть в тени своей сестры. Если бы мы хоть чуть-чуть придерживались для мужчин того же порядка, какой установили для женщин — сначала знаменитости аристократические, потом знаменитости литературные, — то нам следовало начать с двух братьев Монтозье, истинных бронзовых столпов особняка Рамбуйе.
Оба брата по очереди влюбились в красавицу Жюли. Первым был старший, маркиз; но г-жа де Рамбуйе вздумала однажды познакомиться с линиями его ладони и прочла по ним, что маркизу определено судьбой убить женщину. Опасаясь, чтобы это не оказалась ее дочь, она с первых слов оборвала начатый им разговор о браке с красавицей Жюли. Однако, лишившись возможности завладеть ею, он попросил о счастье по-прежнему ее видеть, что и было ему дозволено.
Принятый в доме, он ввел туда своего брата, графа де Саля, который после смерти старшего брата стал тем знаменитым маркизом де Монтозье, с кого Мольер писал своего «Мизантропа». Излишне говорить, что после отставки, полученной братом, граф де Саль занял его место; в другом месте мы уже говорили, что он двенадцать лет вздыхал по прекрасной Жюли, и она согласилась выйти замуж лишь в тридцать девять лет. Юный граф де Саль прилично писал прозой и даже сочинял стихи, но не мог соперничать с литературными знаменитостями, придававшими блеск салону маркизы. Тут мы прежде всего должны назвать Шаплена, Гомбо, Ракана и его преосвященство епископа Грасского; что касается Малерба, то он умер именно в этом году. Мы начали бы с Вуатюра, если бы речь о нем не шла в первых главах этой книги.
Жан Шаплен был введен в особняк Рамбуйе в пору осады Ла-Рошели, то есть год назад. Госпожа де Рамбуйе говорила, что ни разу не видела на нем новой одежды. В самом деле, он обычно и неизменно носил атласный кафтан сизого цвета на зеленой плисовой подкладке, отделанный мелким позументом такого же сизого цвета, переходящего в красновато-зеленый, самые смешные сапоги на свете и еще более смешные чулки и какую-то сетку вместо кружев. Иногда лишь он менял этот наряд на полукафтан из крапчатой тафты, выкроенный из старой нижней юбки женщины, жившей вместе с ним. Его парик и шляпа восходили к баснословным временам, однако у него были еще более старые парик и шляпа, которые он надевал, возвращаясь домой. Таллеман де Рео рассказывает, что видел на нем когда-то траурную повязку, от старости приобретшую цвет опавших листьев. Шаплен завершил к этому времени перевод «Гусмана де Альфараче», повествование «Единорог» и «Оду кардиналу де Ришелье», а также первые песни «Девственницы», за два первых томика которой г-н де Лонгвиль назначил ему две тысячи ливров пенсиона. Известный своей скупостью, Шаплен вместе с тем слыл честнейшим человеком на свете; Буаробер рассказывал, что однажды тот уплатил ему от имени кардинала какую-то сумму и поэт прислал обратно одно су, оказавшееся переплаченным.
Одной из звезд этой блестящей плеяды был Жан Ожье де Гомбо; хотя в описываемое нами время ему было пятьдесят восемь лет, он был настолько же кокетлив и ухожен, насколько Шаплен смешон и неряшлив. Правда, Гомбо хвастался — и это было вполне вероятно, — что его любит королева.
Эта королева была Мария Медичи.
Приехав в Париж юношей без состояния (он был младший сын от четвертого брака), Гомбо познакомился с маркизом д'Юкзелем, рекомендовавшим его Генриху IV. Юноша написал стихи королю и получил от него пенсион. Мария Медичи заметила его, по-видимому, на коронации Людовика XIII. Он был с г-ном д'Юкзелем; у того были рыжие волосы, и Мария Медичи называла его своим Рыжим. Она сказала камеристке, мадемуазель Катрин: «Пойдите узнайте у моего Рыжего, что за кавалера он привел с собой». Мадемуазель Катрин по ошибке обратилась не к г-ну д'Юкзелю, а к другому рыжему и вернулась к королеве со словами: «Он его не знает». — «Вы с ума сошли! — нетерпеливо воскликнула королева. — Наверняка вы перепутали одного рыжего с другим». Но ей так хотелось узнать, кто же этот кавалер, что она сама заговорила о нем с маркизом д'Юкзелем и, все выяснив, взяла Гомбо в свиту короля с жалованьем тысячу двести экю.
Будучи в свите короля, Гомбо имел право входа к королеве.
Однажды, войдя в ее в спальню без доклада, он застал Марию Медичи лежащей на кровати, причем юбки из-за жары были сняты. Было настолько жарко, что королева лишь спросила: «Кто там?» — и, когда Гомбо назвался, так же кратко ответила: «Хорошо».
О том, что произошло между поэтом и королевой, никто никогда не узнал, ибо Гомбо был весьма скромен. Об этом галантном приключении известно было лишь то, что он сам захотел сказать в нижеследующем сонете:
Что вы увидели отважным взором, очи?
О чем ты смеешь, мысль моя, напоминать?
Какая сила вдруг и жить и умирать,
Молчать и говорить меня заставить хочет?
Нечаянность, не стань бедой чернее ночи;
Страшусь тебя, люблю — всего не рассказать.
И все-таки ответь, чего мне ожидать:
Победу или смерть фортуна мне пророчит?
О хитрости любви! Средь дел, забот и дум
Заветный образ вновь тревожит бедный ум
И благо высшее мне кажется потерей,
И вновь живет одно сомнение во мне,
И думаю тогда, глазам своим не веря,
Что виденное мной пригрезилось во сне.
Но при всей своей скромности Гомбо не ограничился сонетами. Он создал роман «Эндимион», наделавший много шума: уверяли, что изображенная в нем Луна — не кто иная, как королева-мать, тем более что на делавшихся с нее гравюрах голову ее неизменно украшал полумесяц.
Гомбо уверял, что допускает вольности только с придворными дамами. Однажды г-жа де Рамбуйе, знавшая эту его слабость, упрекнула его в том, что он сочинил стихи крестьянке, да еще назвал ее Филис.
— Ах, госпожа маркиза, — отвечал он, — это была дочь богатого сентонжского фермера, ее приданое составляло больше десяти тысяч экю.
Он сочинил трагедию «Данаиды»; она была основательно освистана, так что г-жа Корнюэль сказала, уходя из театра:
— Верните мне половину моих денег.
— Почему?
— Потому что я слышала только половину пьесы.
Как мы говорили, он был очень опрятен и ухожен, в дождливую погоду и вообще на грязной улице (скромные средства заставляли его ходить пешком) выбирал на мостовой место почище, куда поставить ногу. И вот, обладая недурным мастерством в фехтовании и отличаясь упрямым и задиристым характером, он поссорился с одним дворянином из-за квартиры, на которую оба они претендовали, и сказал ему:
— Вот мой адрес: пройдите в два часа пополудни перед моей дверью. Я выйду со шпагой, так что наша стычка будет не дуэлью, а простой встречей; что до свидетелей, то в них недостатка не будет: ими станут соседи.
Дворянин согласился и пришел в назначенный час. Гомбо вышел со шпагой и так «отделал» противника, что тот удрал. Соседи, действительно ставшие свидетелями поединка и столько раз видевшие, как Гомбо принимает тысячу предосторожностей, чтобы не запачкать обувь, говорили:
— Смотрите-ка, этот дворянин, так хорошо умеющий выбирать чистую дорогу, без сожаления гонит своего соперника по грязи и сточным канавам!
Госпожа де Рамбуйе звала его Меланхоличным Красавцем.
В расцвете своей известности находился тогда Ракан. Он родился через четыре года после смерти Ронсара и через тридцать четыре года после рождения Малерба, считавшегося его учителем в поэзии; Малерб даже завидовал Ракану, который написал стансы «Утешение», адресованные г-ну де Бельгарду по случаю смерти его брата г-на де Терма. Они имели не меньший успех, чем стихи, написанные Малербом на смерть дочери Дюперье.
Вот стансы Ракана:
С надзвездной высоты, склонив к Олимпу лик,
Разглядывает он блистательных владык,
Фортуной избранных, не ведающих страха,
Людишек-муравьев бессчетные полки
На окровавленном комке земного праха,
Что, в суете своей, мы режем на куски.*
«Никогда еще, — говорит Таллеман де Рео, — сила таланта не проявлялась столь ярко, как в этом стихотворце, ибо, если не считать его стихов, все в нем кажется несуразным. Лицом он напоминает фермера; он косноязычен и никогда не мог правильно произнести своей фамилии — на его беду, звуки „р“ и „к“ он произносит хуже всего: первый как „л“, второй как „т“. Несколько раз ему приходилось писать свою фамилию, чтобы поняли, как она звучит».
