Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве
Разгибается, бьет пяткой о землю, проверяя, прочна ли ее твердь, не провалится ли от стыда в преисподнюю вся эта неразумная ватага школяров.
— Лю-ю-ютик! — тоненько тянет профессор, и это так странно, как если бы медный оркестровый бас вдруг разлился нежной, девической флейтой. — Лю-ю-ю-ти-ик. А куриная слепота — для тех, кто слеп в науке. Рас-те-ни-я дол-жны иметь вер-ное и-мя!
Голос флейты вновь обретает металл.
Протасов близко к сердцу принимает свой предмет, уверенный, что анатомия и ботаника первые науки па земле, от которых все другие произошли, и не знать их — кощунство. Зато как сам объясняет! Самая завалящая, неприметная травка, которую не заметишь под каблуком, становится редкой по своим таинственным свойствам, как иное заморское растение. В Протасове соединились как бы два человека: ученый, знающий имя каждого растения по-латыни, и деревенский знахарь, для которого любая травинка, стебелек — предмет заговора. И тут он становится смешным, лукавым, нелепым деревенским мужиком. Положит свою пухлую лапу на всякие ученые-преученые книги, написанные по-немецки, и с самым серьезным видом, тихим голосом, точно боясь тайну спугнуть, задаст школярам вопрос:
— А что есть разрыв-трава?
И помалкивает, вслушиваясь во что-то, одному ему ведомое.
Никто не знает, что есть разрыв-трава. Только и догадываешься: это что-то от темной ночи в лесу, где протяжно ухает наводящий ужас филин и в болотах живут водяные…
Протасов завораживающим шепотом произнесет:
— На которой траве коса переломится в Иванову ночь, та и разрыв-трава. Может, то иван-трава. Может, иван-чай. А глядишь, и папоротник какой, или сорочьи глаза, или плакун…
Тишина в классе такая, словно школяры слушают, как трава растет.
Протасов доволен: почудил — и хватит. Теперь — к предметам академическим!
Он первым из учителей выделил в классе Зуева. Что поставил его в неловкое положение — поделом! Прежде чем прокукарекать, поразмышляй: курячья ли слепота? Протасов больше всех радуется своей непритязательной шутке.
Не столь давно у него с Котельниковым зашел разговор о солдатском сыне. Протасов похвально отозвался об успехах Зуева.
— Востер парнишка, — поддержал инспектор Котельников. — Да только преподавателей своих не весьма жалует.
— Это кого ж?
— Да хоть тебя, Алексей Протасьевич. Захожу намедни в покои. Вся четверка тут как тут: Зуев, Крашенинников, Головин, Рихман. Солдатский сын про тебя и распевает под смех товарищей:
Всего на свете боле
Страшитесь докторов,
Ланцеты все их в воле,
Хоть нет и топоров.
И среди них Протасов,
Анатом и травник.
Кричит он громким басом,
И глохнет ученик.
— Ах негодник! — смеется Протасов. — Вот уж подрублю ему язык ланцетом. Курячья слепота… Каков, а? Вот до чего Кантемировы сатиры доводят…
Приглядывался к Зуеву и географ Румовский.
Тянет Зуев руку, дознаться хочет:
— Отчего в атласе Канин Нос обозначен островом, а он всего лишь полуостров?
— Откуда выведал?
— Бывалые люди сказывали.
Просек, востроносый, промашку в атласе Делиля!
— Чертеж делилевский, господа школяры, исправлению подлежит. Да.
И танцующей своей походкой пробежал по классу, не в силах сдержать волнения.
— На то мы, астрономы и географы, предназначены. Послала меня Академия три года назад в Селенгинск. Венера тогда проходила мимо солнца. Ах, господа школяры, незабываемые то были дни. Так вот. Иные гадали: не будет явления. Другие утверждали: будет явление. Будет — не будет. Будет — не будет. Как на ромашке, гадали. Поехал, наблюдал. Было явление! Так наука исправляется. Найдется географ, который и Канин Нос исправит на карте, не по воображению, а по натуре. Так-то, Зуев! При этом окуляры географические — долгота и широта. — Румовский держит глобус крепко, как древко штандарта. — Это хорошо понимал наш путешественник Степан Петрович Крашенинников. В своей книге он дал Камчатку, какая она есть в натуре. Так и узнается, друзья мои, сколь пространен свет и что малейших дале звезд, как писал пиит… Канин Нос… — Румовский ставит глобус на стол. Всем своим удрученным видом выказывает сожаление, что северная эта земля осталась без присмотра, хотя она куда ближе малейших звезд.
3К концу второго года обучения за доброе поведение и успехи в учении казенноштатный гимназист Василий Зуев был представлен к награде — ему подарили историческое сочинение о жизни киевских князей.
На воскресенье отпустили домой.
Редко он бывал дома! Дворянских детей отпускали куда чаще, а Вася в худородных числился. Свободная минута появится — «мадама» тут же на кухню отправляет или на хозяйственный двор — напилить, наколоть дров, в поленницу сложить.
Бегом через весь город к солдатской слободе. Мелькали мясные, рыбные, зеленные лавки. Толкая щеголих, которые часами судачили у мастерской мод госпожи Таке, нырял мимо приказных и чиновных людей, разряженных в розовые, желтые, красные фраки. Пуховые шляпы-треуголки украшали их головы. Извозчик с кожаным ярлыком на кафтане поил лошадь из бадьи, мальчишки шныряли кругом, радуясь погожему, не частому в Санкт-Петербурге, деньку.
— А, гимназей! Гляди, как вырядился! — Расставив руки, дорогу перегородил купецкий сын Илюшка Артамонов. — Здорово, художество честноемногополезнейшее. — Подергивал плечами, точно в пляску собираясь.
— Ну и здоровила ты! — откликнулся Зуев. — И по узнать.
— А чего? На семик в кулачный бой ходил. Одного приказчика заломил. Во — пощупай! — И выкатил на руке жесткий мускул. — А ты… хилый.
— Да это я с виду такой.
— Много теперь разумеешь?
— У-у-у. — Вася раздул щеки. — Всю башку распирает.
— А что? Надоест, приходи, упрошу батьку взять в мальчики, сукно мерить. Батька помрет — первым приказчиком в лавке назначу.
Артамонов вынул из кармана серебряный рубль, подкинул на ладони.
— Видал? А в гимназеях чего имеешь?
Вася засмеялся:
— Где мне до такого богатства.
На набережной обогнали барку с лесом.
— Эй, служивые, почем доска? — заорал Артамонов. И скосил глаза на Зуева. — Батька захочет, все купит. На купце все держится.
— Подумаю, Илюша…
— Вот и думай, пока я добрый. В товарищах с кем ходишь?
Когда Артамонов услышал, что отца Фридриха громом зашибло, вскрикнул:
— Вон до чего наука доводит. И ты тоже будешь молнию ловить?
— Молния мне ни к чему.
— А чего к чему?
— Ну, землемерия.
— Это которая? Что в хождения посылает? Хочешь, Москву покажу? — Артамонов схватил Зуева за уши, больно потянул вверх. — Видишь? И хождений никаких не надо.
Вася потер ухо и ловким приемом, каким обучил его Коля Крашенинников, двинул кулаком в артамоновское пузо. Этого Артамонов меньше всего ожидал от солдатского сына. Не удержался на ногах и шмякнулся на тротуар.
Дома отец и мать не знали, куда усадить его. Отец обхаживал со всех сторон, восхищался:
— Модник какой, а?
Вася и в самом деле выглядел заморским франтом — суконный костюм, шляпа, прошитая цветным шнурком. Вытащил из-за пазухи книжку из жизни киевских князей.
— Глянь, Марья, чего тут написано: за усердие! — Отец обнял сына. — Как все одно редут взял…
Отец сдал в последнее время, в волосах пряди седины — соль с перцем, а службе конца не видать. Били недавно Федора шпицрутенами. Вышел в ту пору государев указ: помещикам за «разные предерзостные поступки» разрешили ссылать в Сибирь крепостных. Из родной деревни Филимоново солдат получил весточку — родича, оторвав от жены и детей, угнали в заобскую сторону. Федор сунулся с челобитной к ротному майору. Тот взбеленился: не солдатская, дескать, забота печься о государевых ослушниках.
— Какие ж науки, сынок, постигаешь?
— Латынь, немецкий, географию, историю, астрономию.
Марья суетилась у печи. Разгоряченная, счастливая. Ухваты так и мелькали в ее руках.
— Ты, сынок, лучше скажи: не забижают ли дворянские дети, а то все науки да науки.
— Свои волосы ерошь, а чужие не ворошь.
— Во чешет! — восхищался отец. — Откуда и берется.
— Да в тебя же, — подсказала Марья.
— Я что? Мое дело: стой на часах да казну полковую береги, да барабан при параде чтоб в руках чесался.
Уминая блины, Вася рассказывал, как недавно с товарищами бегал в анатомический театр — кормили слона.
— Видела! — всплескивает руками мать. — По Невскому водили. Не притопнет тебя, Васенька?
— Смирный он. Профессор Протасов велел его наблюдать.
— Это как же наблюдать? Чтоб не убег?
