Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве
Вот чьих сыновей ожидал Михаил Васильевич.
В тот день проснулся рано. Торопился работать. Знал, что времени ему немного отпущено. О смерти не думал, не страшился ее. Даже записал: «Я не тужу о смерти, пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети Отечества пожалеют».
Он сочинял записку о научной работе в Академии. Исписывал лист за листом: «Вот мое завещание детям Отечества…» Он точно принимал парад всех имеющихся на русской земле знателей. Геометр! Сокращай трудные выкладки, без сей науки не обойтись ни в астрономии, ни в механике. Химик! Приближай химию к физике, поставь ее в равенство с этой наукой. От химии многое ожидают медицина, литейное дело, краски. Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции!
— Мишенька со школярами! — доложили ему.
В сенях мальчики скинули овчинные тулупчики, обмели с валенок снег, утерли мокрые лица.
Дверь широко распахнулась. В притолоке стоял дородный лысый мужчина в длиннополом вишневого цвета халате. Редкие седые кудельки касались ушей.
— О, пожаловали. Милости прошу, господа гимназеи.
Мишеньку расцеловал в обе щеки, помял любовно. Пожал руки мальчикам.
— Вот какие все румяные! Пошли в кабинет. Согреемся. Скоро щи поспеют.
Ломоносов! Да ведь это и есть тот господин, что селитряную землицу пробовал, на Троицкое подворье пригласил.
— Давайте знакомиться, господа гимназеи.
— Фридрих Рихман! С вашего позволения.
— Николай Крашенинников.
— О, братец, крепко па отца смахиваешь.
Ломоносов чуть отступил, присматривался к Васе, разводя руками.
— Солдатский сын, отрок Василий Федоров Зуев!
— Точно так, не запамятовали.
— Я? О, братец, бог памяти не отнял. Экзамен сдал изрядно?
— Сдал помаленьку.
— Туго пришлось?
— До поту прошибло, как астроном Румовский и анатом Протасов спрашивали.
Ломоносов откинулся на спинку кресла:
— Показал, что не дитя, а отрок?
— Показал! — поддержал товарища Головин.
— Я отсюда за вами тихонько наблюдаю. Так это про тебя, Зуев, байку мне поведали. Смеха ради, спросил у тебя Румовский: «В чем должность человека?» А ты? Ну-к, что ответствовал?
— Рассматривать самого себя и прочие создания!
— Вот точно! Так мне и сказывали. Уморил, братец. Сам придумал?
— Да не… Сам немножко, а так дядька Шумский надоумил.
— За правду тебе алтын!
В кабинете Михаил Васильевич велел гимназистам садиться на медвежью шкуру, раскинувшую когтистые лапы от двери до окна. Вася погладил упругую шерсть — вот так косолапый был!
Потрескивали березовые поленья в камине. Окна занавешены гардинами. Огонь бросает блики на цветные обои, на высокий лепной потолок. Пахнет жженой берестой, табаком.
Глобус на столе — голубой шар на подставке чуть наклонен, окольцован железным обручем. Вот бы крутануть! А что за труба диковинная в углу? А, так то телескоп, звезды высматривать. Глянешь в глазок — звезда сама к глазу льнет, как притянутая. И луну можно обозреть.
Ломоносов закуривает трубку, подмигивает Васе:
— Помнишь, какой я угадчик? И сейчас угадал.
— Чего угадал, дядя? — любопытствует Мишенька.
— Угадал, что Василию страсть как охота глобус повертеть. Покрути. В ночезрительную трубу сейчас ничего не увидишь, а глобус на все времена суток.
Вася вскакивает со шкуры.
Ломоносов предостерегает:
— Отрок, осторожнее! А то все моря-то в одно сольются. И будет один сплошной океан, не распутаешь. Заплутаются мореходы.
Мишенька смеется:
— Не заплутаются, дядя. Сам прошлый раз мне говорил, что всякие морские приборы сочиняешь.
— Ну, так то на бумаге пока. Прикидки.
Твердо выговаривая слова, Фридрих спрашивает:
— С вашего позволения, спросить хочу: какие приборы?
— Ну, дотошный народ. Допекли. — Ломоносов достает с полки кожаную папку, в ней кипа чертежей, рисунков. — Разные сочиняю приборы. Один, чтобы определять снос корабля во время дрейфа. Вот, чтобы знать скорость морского ветра, направление его. Вот компас самопишущий.
— А у меня тоже компас есть, — радуется Вася. — Мишенька подарил.
— Это компас простой. А я подумываю о компасе, чтоб отсчитывал до одного градуса.
Книг в шкафах — за день не переберешь! Корочки всех цветов, надписи на двунадесяти языках. Вася разглядывает библиотеку, поражается: неужто Михаил Васильевич все прочел? Это ж сколько годов надо, чтобы все прочитать?
Зуев уголком глаза смотрит на Ломоносова, соображая: прочитал, не прочитал? Лоб какой огромный — все вместит. Голо-вас-тый!
— Науки небось все в этих книжках изложены?
— До всех-то, Зуев, далеко. Смотря как рассматривать…
— А вы сами как рассматриваете?
— Я? — Ломоносов щурится, выпускает изо рта синюю струйку дыма. — В Спасских школах, где входил во врата учености, нас так учили рассматривать науки… — Ломоносов втягивает щеки, причитает, как пономарь:
— Грамматика учит знати,
Глаголати и писати.
Бла-аго-о!
Синтаксис есть сочинение
Словес и мысле явление.
Бла-аго-о!
Геометрия явися,
Землемерам всем мнися.
Бла-аго-о!
Мальчики смеются:
— Вот так молитва. Бла-а-аго-о!
— Геометрия явися! — строго приказывает Мишенька.
— Насчет геометрии, братцы, не скажу, — хохочет вместе с мальчиками Ломоносов, — а вот землемерия звала. Все рвался путешествовать. В киргиз-кайсацкие степи. Обманом туда чуть не проник.
— Кого ж ты обманывал, дядя Миша?
— Дело давнее, признаюсь так и быть. В Спасских школах много тогда толковали об экспедиции в киргиз-кайсацкие степи под водительством Ивана Кириллова. В геодезии я мало знал. А требовался Кириллову священник. Без попа нельзя. Крестить инородцев. Задумался я: а не сойду ли за попа? Прикинулся сыном священника. Экспедиция задумала город на Аральском море заложить, флаг российский объявить, меж магометан утвердить власть. Вот он я, священник Михаил Ломоносов, — берите!
— Взяли?
— Какое там… Дело дошло до коммерц-коллегии, там и выявили: никакой я не попович. Крепко досталось вашему покорному слуге. Так попеняли! Но обошлось. Чистосердечно признался, что учинил обман с простоты своей и рвения пройти по России. Не получилось, братцы школяры, из меня землепроходца. Другие занятия увлекли.
— Жаль, — протянул Вася.
— Уж куда печальнее. Сколько лет прошло с той поры, а жалею, что не попутешествовал в степи. Кому что на роду написано…
— Не вышел, не вышел ты в поповичи, — похахатывает Мишенька. — Бла-аго-о!
— Не вышел, племяш. Постойте, что у нас разговоры на пустое брюхо. Пошли щи похлебаем.
Горячие щи, наваристые. Мальчики быстро опустошили тарелки. Когда подали отварную осетрину, Михаил Васильевич втянул носом чудный рыбий дух, поднял ложку, пропел:
— Бла-аго-о!
Вот так профессор! Повадки ребячьи. Если б не лысина, ни за что старых летов не дать.
Михаил Васильевич вспомнил, как в былые годы с отцом за треской на Мурман ходили, мимо плавучих льдов-падунов. Ледяные горы беспрестанно трещат, как еловые дрова в печи. Говорил весело, сам зажигался, руками показывал, какой величины падуны. Изображал отца, который молился: «Пронеси, пронеси». Проносило.
— Молитва помогала?
— Я сам так думал. А уж потом понял: отец ловко баркасом управлял. Вот и женщины, как мужья-поморы уйдут на путину, молились о спопутных ветрах. Чтобы с ловли возвращались невредимыми. Насадят на щепку таракана, спускают его, сердечного, в море. И не просто, а с приговором: «Поди, таракан, на воду, подыми, таракан, севера, ветра попутного пошли». Таракан всегда к прибыли.
Пили чай с медом, с пирогами.
— Балуйтесь медком, — потчует хозяин, — да не завязните, как мухи.
Михаил Васильевич к чему-то прислушивается: то ли к заунывной песне за окном, то ли к звукам далекой юности. Пальцами прищелкнул:
Услышали мухи
Медовые духи.
Прилетели, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах, плачут убоги.
Меду полизали,
А сами пропали.
— Вот так побасенка! — хватаются мальчики за животы.
— Грех молодости. В Спасских школах на уроке пиитики урок задали. Вот я про-мух-едоков и сочинил… В словесных классах лекции читал нам учитель Свентицкий. Учил нас: «Юноши, вирши есть искусство о какой бы то ни было материи трактовать мерным слогом для увеселения и пользы слушателей». Вот я, братцы, и решил слушателей увеселить.
