Юрий Хазанов - Мир и война
Небольшой зал на втором этаже старинного особняка, принадлежащего когда-то одному из великих князей, набит разгоряченными телами в военной форме, в плохо сидящих пиджаках (это — те же тела, переодетые в гражданское), во всевозможных блузках и платьях (а это — боевые подруги со всех концов Ленинграда).
Юрий, сколько ни тщится сейчас, не может вспомнить их лиц. За исключением, быть может, одного: врезалась в память приятная вульгарная мордашка пухлой блондинки с ярко накрашенными губами… Ох, с каким удовольствием он прижимал ее к себе во время танца — особенно в танго: под его медленную музыку можно лучше прочувствовать партнершу, да и танцевать легче, а Юрий не был большим мастером этого рода искусства. Когда у них открыли кружок бальных танцев, он, в отличие от многих своих дружков, так и не одолел всего нескольких па и на всю жизнь лишил себя удовольствия кружиться в вальсе и грациозно изгибаться в падеграсе или падепатинере.
«Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…»
Что он хорошо помнит: танцы длились бесконечно, часа три-четыре и кроме них в клубе ничего не было — ни кино, ни буфета, только бильярдная на первом этаже, где его обыгрывали Краснощеков и Чернопятов, но и он обыгрывал многих. А еще помнит, как гордился своей возможностью проводить через контроль, состоящий из двух красноармейцев, любую девушку. Их, жаждущих потанцевать, толпилось всегда невпроворот перед деревянным барьером.
«Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой…»
Саня Крупенников танцует выпрямившись, как будто его привязали к палке, держа партнершу на почтительном расстоянии. Толя Подольян, наоборот, согнулся, втянул голову в шею и нос его где-то возле уха девушки.
«Пой, Андрюша, нам ли быть в печали?..»
Петя Грибков, как и ко всему на свете, относится к танцам вдумчиво и серьезно, в точности выполняя все предписанные в фокстроте или вальсе-бостоне па, не сбиваясь ни на такт, ни на сантиметр.
«Ин Пари, ин Пари зинд ди медельн зо зюс…»
Даже «старик» Вася Мороз весь вспотел, но усердно танцует — выбрал себе самую «старую» из всех; наверное, она даже замужем.
Володька Микулич, как всегда, крепко навеселе (впрочем, Юрий от него не намного отстает), совершает весь этот ритуал с мрачным, недовольным видом. На лице у него написано: что ж, если так надо перед тем, как заняться чем-то более серьезным, то ладно…
«Танцуй тангу, мне так легко…»
Борька Чернопятов выполняет пожелание актрисы Франчески Гааль и танцует легко и красиво, как делает все: ходит, играет на бильярде, крутится на турнике. Его закадычный друг Миша Краснощеков представляет из себя тяжеловесный и краснолицый его двойник.
«Живет моя отрада в высоком терему…»
Дима Бурчевский галантно щелкает каблуками сапог, приглашая очередную даму. Он знает, что имеет успех у девушек, говорит о них всегда чуть небрежно, скороговоркой и никогда не делится своими успехами, не говоря о поражениях. В общем, вещь в себе.
«Когда простым и теплым взором…»
Миша Пурник энергично подхватил партнершу и со всегдашней своей полуулыбочкой ринулся в центр зала. А за ним затрясся Юра Хазанов, прижимая выпавшую на его долю танцорку, грудь к груди, но голову стараясь откидывать подальше, чтобы не дышать на девушку водкой и винегретом с луком из ближайшего кафетерия. (Замечаний на этот счет он ни разу не получал, но, думаю, бедные девушки, не знающие, чем себя занять, так радовались ежевечернему даровому празднику, что готовы были вытерпеть и не такие запахи.)
«Он пожарник толковый и ярый, он ударник такой деловой…»
А в это самое время на Варшаву падали уже снаряды; польские всадники отступали под натиском германских танков, а с востока в Польшу смело входили советские войска, чтобы, как писали тогда наши газеты, «помочь воссоединению братьев-украинцев и братьев-белоруссов». По их просьбе, разумеется. После войны эта версия были изменена: оказалось, Красная Армия вступила туда, чтобы защитить означенных выше братьев от фашистских войск. Это при том, что с Германией тогда у нас был дружественный пакт. (Неувязочка получается, товарищи…)
Но если захват части Польши никак не отразился на танцевальных вечерах в клубе Академии и на душевном самочувствии пляшущих, то событие, случившееся через два месяца после первого, внесло некоторый дискомфорт в ряды прижимавшихся друг к другу особей противоположного пола: им пришлось это делать значительно реже, а именно только два раза в неделю.
26 ноября население Советского Союза с крайним возмущением узнало, что «реакционные силы Финляндии спровоцировали войну», обстреляв в районе пограничной деревни Майнила наше воинское подразделение. Вот так, взяли и обстреляли! Почему нет? Их же целых два миллиона, финнов, а в Советском Союзе всего каких-то двести миллионов жителей…
Заявление сделал по радио сам председатель Совета народных комиссаров товарищ Молотов В.М., и тут же наша страна расторгла пакт о ненападении, и через три дня войска Ленинградского военного округа перешли границу и начали боевые действия.
Командарм Мерецков, тот самый, кого незадолго до этого арестовали вместе со многими другими военачальниками и кому, по его собственному признанию, во время допросов мочились на голову, был выпущен и, обсушив голову, решил закончить все как можно быстрей — могучим мгновенным ударом. В самом деле, чего чикаться с какими-то белофиннами? (Они уже сразу превратились из просто финнов в «белофиннов».) Для такого удара были сосредоточены следующие силы: 141 пехотный батальон (против 62-х финских), 1500 орудий (против 280), 900 танков (против 15), 1500 самолетов (против 150). Ничего перевесик, а?..
Но молниеносная война не получилась — она длилась ровно 105 дней, до 13 марта 1940 года. (Для сравнения — в начале 2-й Мировой войны немецкая армия разгромила Польшу за 36 дней, Грецию и Югославию — за 18, англо-французские войска на континенте — за 26.)
В январе 1940-го, когда наступление застопорилось, советское командование образовало Северо-Западный фронт во главе с командармом Тимошенко, бросило подкрепления — взамен огромного числа убитых, раненых, обмороженных, — и только тогда удалось прорвать «линию Маннергейма» и взять Выборг.
На этой славной войне погорел «первый красный офицер» Ворошилов — его сменил на посту наркома обороны все тот же Тимошенко. Советский Союз иключили из Лиги Наций, а будущие противники увидели, что Красная Армия — колосс на глиняных ногах, что, конечно, не могло не повлиять на решение Гитлера начать войну и против нас.
Осуждение последовало не только со стороны Лиги Наций. Цвет российской эмиграции опубликовал в Париже заявление, где говорилось: «Позор, которым покрывает себя сталинское правительство, напрасно переносится на порабощенный им русский народ, не несущий ответственности за его действия…» Этот документ подписали З.Гиппиус, Тэффи, Бердяев, Бунин, Зайцев, Алданов, Мережковский, Ремизов, Рахманинов, Набоков.
Добрые благородные слова… Славные имена… Но позволю себе как свидетель и косвенный участник событий не согласиться с безоговорочным оправданием народа.
Я не знал тогда ни одного человека, кто бы — не громко, нет, даже полуслышным шепотом — возмутился этой войной, выразил недоумение, пожалел небольшую страну, которая так отчаянно и, в сущности, безнадежно защищает себя. Было в достатке квасного патриотизма, было искреннее негодование, смешанное с удивлением: как это посмел кто-то противиться нам? Мы же всегда правы!.. В лучшем случае, было полное равнодушие, безразличие, желание, чтобы все поскорей закончилось и в Ленинграде отменили, наконец, затемнение… Сам я тоже был из таких.
Разумеется, народ не должен, не может считаться полностью виновным во всем, что совершают его именем, даже его руками. Но…
Но почему тогда немцев так долго числят виновными в преступлениях гитлеризма? Почему японцев так наказали за безудержный милитаризм их правителей? Отчего всех защитников крепости уничтожают из-за горделивого безрассудства ее владельца? Почему всех казаков вместе с их семьями спокойно выдают врагам? Почему, наконец, весь еврейский народ в течение двадцати веков расплачивается за то, что несколько человек из толпы крикнули в 30-м году нашей эры: «Распни его!»?
Да, весь народ отвечать не должен… Но что же он такое — народ? В самом деле, безмолвная покорная масса, ничего не решающая ни при каких режимах и ни за что не отвечающая, с которой совсем нет спроса? Или все-таки хоть что-то от него иногда зависит? Если он задумается… Если очень захочет… Неужели он всего-навсего, как сказал Блез Паскаль, «мыслящий тростник», который колеблется, куда ветер подует? А возможно, и не всегда «мыслящий»?.. Обидно как-то…
