Эдуард Зорин - Богатырское поле
Давыдка шел по тропинке за ним следом, а сам все поглядывал вверх — туда, где за двумя соснами топорщилось прогнившими крышами Заборье. Баб на огороде не было — словно ветром сдуло, а у околицы деревни, неясно различимые, пританцовывали на конях всадники.
Первой мыслью было переждать до ночи в кузне у Мокея, но Давыдку томила тревога — чего не стрясется в деревне, коли князья выбрали ее для постоя!.. А там мать, сестра Аленка. Что, как вздумает боярин Захария выспрашивать да пытать их — где Давыдка?
— Пойду погляжу, что да как…
— Ты князей пасись, — посоветовал ему Мокей. — Не ровен час, схватят. Тогда поминай как звали.
Возле кузни на груде старого железа сидел калика, жевал беззубым ртом краюху черного хлеба.
— Фефел, — кивнул ему Мокей, — далеко ли путь держишь?
Старик сглотнул кусок, уставился на Давыдку водянистыми, выцветшими глазами. Не приглянулся ему Давыдкин чистый кафтан — не из княжьих ли угодников? На всякий случай подобострастно улыбнулся.
Мокей сказал:
— Знакомцев своих не узнаешь.
— Отрок мне не знаком, — покачал головой Фефел.
— Из Заборья он. Никодимов сын…
Под лохматыми бровями старика загорелись огоньки.
— Аль позабыл? — удивился Мокей.
— Отчего же, помню Никодима. И сына его помню. Давыдка ли?
— Он самый, старче, я…
— Сдается мне, ходил Давыдка в Андреевых милостниках, — опять недоверчиво покачал головой калика.
Это оскорбило Давыдку.
— В милостниках — не в татях, — сдавленным голосом проговорил он.
Из деревни донесся крик, неясный гул толпы.
— Князья тешатся, — сказал Фефел и суетливо потянулся к шелепуге. Беззубый рот его кривился злой ухмылкой.
— Помню, помню, — бормотал он, будто в смехе, мелко потряхивая бороденкой. — Скакал добрый молодец на лихом коне. Горячий был, караковый жеребец… А где плеть твоя, Давыдка? Хороша была плеть. Зарубки от той плети и пононе у меня на спине…
Неожиданно ловко сбросил Фефел край истлевшей одежи, обнажил серую, всю в струпьях, жилистую шею. Поперек шеи синел шрам.
— Вот она — меточка.
Мокей кашлянул, шевельнул ногой в железной груде. Тихо стало у кузни. Только под плавильной печью потрескивали остывающие угольки.
— Ты меня, дед, не лай, — примирительно обратился к страннику Давыдка. — Княжья служба — дело подневольное.
— Оно и видать, — хихикнул Фефел.
Давыдка кивнул Мокею и, обойдя тинистую заводь, стал подниматься к деревне. Он шел осторожно, то и дело останавливался, вслушиваясь в ровное шелестенье ветерка.
6Прямо из лесу, от Никитки, попала Аленка на княжеский пир. Мстислав с Ярополком сидели перед шатром на просторном ковре, вокруг толпились бояре. Неподалеку горел костер, облизывая жаркими языками насаженную на вертел тушу только что убитого лося. Князья пили мед из серебряных чар, отрывали руками куски горячего мяса.
Боярский меченоша шутник Склир с тяжелой бляхой на груди преградил Аленке дорогу.
— Стой, краса, девичья коса, куда поспешаешь, дорогих гостей не замечаешь?
Глаза у Склира, маленькие, будто недозревшие вишенки, ловко обежали ладную девичью фигурку, остановились на Аленкином лице.
— Не одаришь ли милостью, не поклонишься ли князьям-боярам? — с насмешливой сладостью в голосе проговорил он.
Глянула Аленка поверх плеча Склира да так и обмерла вся: не соврал языкастый Склир — и впрямь князья.
Изба рядом, а не ступишь теперь и шагу без княжеского позволения.
— Красивая девка, — сказал Ярополк.
— Красивая, — важничая, кивнул боярин Захария.
С трудом поднял отяжелевшее от питья и еды брюхатое тело, мягко, по-кошачьи, подкрался к Аленке. Обхватил ее мокрой, горячей рукой за плечи, дыхнул в ноздри чесночным духом:
— Чья будешь?
— Никодимова дочь, боярин.
— А пошто князьям не кланяешься?
— Задумалась я, — проговорила Аленка.
— А ты князьям поклонись. Еще раз поклонись. И боярам поклонись, — ткнул ее кулаком в шею Захария.
— Кланяюсь, кормилец, кланяюсь…
Ярополк колюче рассмеялся:
— Аль приглянулась холопка, боярин?
— Куды уж мне, старому-то, — замахал Захария длинными рукавами шитого золотом опашня.
— Отпусти ее, — приказал князь.
— Ступай, ступай, — подтолкнул Аленку улыбчивый Склир.
Лицом к князьям, боясь поглядеть на них, девушка попятилась с холма. Споткнулась, чуть не упала, зарделась румянцем. Ярополк засмеялся, засмеялись бояре.
— Ступай, ступай, — повторил Склир.
Аленка вбежала в избу чуть живая; мать не узнала ее, уставилась подслеповатыми глазами в светлый проем двери. Узнав, подковыляла, спросила испуганно:
— Что с тобой, доченька?
Аленка не ответила, но мать и без слов все поняла. Знала старая всей жизнью своей: вой или сокольник, доезжачий или выжлятник — все они и бражники, и бабники.
Старуха обняла Аленку, провела в конец избы, где на лавку была брошена тряпица.
— Приляг, доченька, отдохни. А спросит кто, скажу, что у тебя огневица. Ладно ли?
Аленка только сейчас по-настоящему перепугалась, опустившись обмякшим телом на скамью, отчаянно прошептала:
— Сбегу я, мама. В лес убегу, в лесу меня не сыщут.
— Убежишь, убежишь, — и вправду будто с больной, соглашалась с нею мать. — Да не посветлу. Посветлу тебя княжеские люди из избы не выпустят…
Аленка легла на лавку, навзрыд заплакала, запричитала. Мать сняла с себя персевой плат, накинула его дочери на плечи. Бесшумно скользнула в угол, обратя затуманенный взор к иконам, зачастила, глотая слова:
— Господи Исусе, господи Исусе…
Дверь откинулась, будто шальным ветром ее распахнуло. На пороге, чуть ссутулившись, стоял Склир. Слюнявые красные губы продирали усмешку сквозь густые заросли бороды. В руке он держал пустой кубок.
— Ты бы, стара, отволокнула окно, — сказал он и ступил через порог в горницу.
Старуха засуетилась, отпихнула ольховую черную доску — в избу протянулся узкий луч света, уперся в свиляво расщепившиеся бревна противоположной стены.
Незваный гость не сразу разглядел лежавшую под платом Аленку.
— А ну, мать, сказывай, где прячешь свою красавицу.
Старуха заохала, замотала головой, прикрывая беззубый рот вздрагивающими ладонями.
— Не бойся, старая, — усмехнулся Склир. — Не мне надобно. Князь востребовал дочь твою. Поглядит — отпустит, зла не сотворит. Он у нас милостив.
Аленка пошевелилась на лавке.
— Хворая она, — прошамкала старуха, оглаживая сухонькими руками одетое в кольчугу плечо Склира. — Огневица у нее…
— Ништо, — отмахнулся посыльный.
Аленка села на лавке, подоткнула под ноги рядно, прижалась к стене.
— Ишь как глазищами поводит, — рассмеялся Склир и, склонившись, крепко схватил ее за руку повыше локтя. — Пойдем, пойдем, красавица, — ворковал он пьяно, шаря другой, свободной рукой по обнаженной девичьей шее.
— Да что же делаешь ты, окаянный?! — закричала старуха. Сухонькие пальцы ее вцепились в Склирову кольчугу, но тот, не оборачиваясь, повел спиной. Старуха осела на пол, ойкнула, как от удара.
Склир подхватил брыкавшуюся Аленку под колени и, смеясь, понес ее на руках к двери. Аленка царапалась, хватала его за пушистую бороду, а он добродушно смеялся и дышал ей в лицо густым винным перегаром.
В узких, пахнущих кислой капустой сенях навстречу ему выдвинулась большая гривастая тень. Склир попятился от неожиданности, Аленка скользнула на пол, вскрикнула: «Давыдка, брате!»— выскочила за дверь и побежала на огороды…
Склир выругался, потянулся к рукояти длинного крыжатого меча. Но, пока тащил он меч из ножен, Давыдка ударил его головой в грудь и ввалил обратно в избу. Склир покатился по полу, звякая кольчугой; Давыдка сел на него верхом и ткнул лицом в половину. Из-под носа Склира растеклась красная лужа.
— Отпусти-и, — пробулькало из бороды.
— Ну, гляди, — сказал Давыдка и слез с меченоши. — Добивать мне тебя не к спеху.
Склир встал — сначала на четвереньки, потом на колени, провел рукавом по мокрому от крови лицу.
Поморщился, хлюпая, протянул с укором:
— Ишь навалился, ровно медведь.
— А ты не озоруй.
— Я и не озорую. То не моя — княжья воля. А супротив князя пойдешь ли? Не завидую я тебе.
— Еще поглядим, — сурово оборвал его Давыдка и только сейчас увидел на полу, под образами, перепуганную мать. Он бережно приподнял ее, усадил на лавку. Зыркнул в сторону меченоши, все еще отиравшего разбитое лицо рукавом. — Вона смелый какой. С бабами воюешь.
Меч валялся в сенях за порогом. Давыдка поднял его, но Склиру не вернул.
— Ступай, пока цел, — сказал он. — А это — моя добыча.
— Верни меч, — попросил Склир. — Меня ратники засмеют.
