Юрий Нагибин - Блестящая и горестная жизнь Имре Кальмана
Потом Кальман часто вспоминал, как отец, все убыстряя шаг, но неуклонно отставая, бежал за поездом — одна рука на сердце, другая размахивает шляпой — и кричал:
— Полный вперед, мой мальчик!.. Маршрут: «Будапешт — Бессмертие!..»
Паула
В тот вечер Кальман, как всегда, отправился в кафе неподалеку от театра «Ан дер Вин», где собиралась венская театральная, музыкальная и литературно-журнальная братия. Лавируя между столиками, он слышал злобные пересуды завсегдатаев:
— …новый венгерский сувенир. Пришел, увидел, победил!..
— Это все Лео Фалль. Приволок его сюда после триумфального шествия по будапештским борделям.
— Если хотите начистоту: музыка «Осенних маневров» вовсе не опереточная. Она слишком перегружена…
— Вы с ума сошли! Этот мужлан не знает азов…
— Простите, он все-таки ученик Кесслера!
— Он недостоин своего учителя. Старик переворачивается в гробу.
— Кесслер живехонек.
— Не думаю. Его убили на «Осенних маневрах»…
Кальман невозмутимо продолжал свой путь. Он привык к змеиному шипению «знатоков» оперетты, к свирепым — порой до неприличия — разносам критиков (они будут преследовать его и за гробом), к завистливым сарказмам менее преуспевших коллег — триумф «Осенних маневров» в Вене был оглушителен, и этого не могли простить «ревнители классических традиций» и злые карлики, крутящиеся возле искусства. Такие овации выпадали лишь на долю Иоганна Штрауса, изредка Миллекера, Целлера, но то были коренные венцы, позднее фурор произвела «Веселая вдова» Ференца Легара, но за привычными венскому уху созвучиями знатоки не уловили новаторства венгерского маэстро. А с Кальманом получилось черт знает что — пряное, переперченное блюдо дерет и обжигает глотку, а тянешься почему-то за новым куском. Необычно, неслыханно, неприемлемо по ритму и всему музыкальному языку. Легар искупал грех своего происхождения изумительным мелодическим даром и приверженностью к вальсу, а этот будапештский мужлан бьет по ушам цыгано-венгерским чардашем. Но театр содрогается от восторгов, померкли недавние кумиры, и рутине, косности, глухоте к новому остается последнее прибежище — злоязычие.
Конечно, приятно, когда тебя напропалую хвалят, когда тобой все восхищаются, но Кальман, понимая, что находится на вражеской территории, довольствовался признанием нескольких друзей и успехом у рядовой публики, подтверждавшей свою любовь самым прямым и надежным способом: сплошными аншлагами.
И он, не убыстряя шага, спокойно шел сквозь строй карателей, не отзываясь ни вздрогом плоти, ни вздрогом души на удары словесных шпицрутенов.
Он пробрался в дальний угол кафе, где сидела компания его венских знакомых, заказал кружку пива и уселся чуть в сторонке, слившись с тенью своим костюмом, темным галстуком и загорелой лысоватой головой. Ухоженные корректные усы дарили завершающий штрих внешности преуспевающего делового человека.
К столику подошли еще трое: двое элегантных мужчин и высокая стройная дама с плавной, чуть лунатической повадкой. Дама, видимо, хорошо тут всех знала и не испытывала к присутствующим повышенного интереса. Привлек ее тихий человек, сидящий чуть на отшибе. Возможно, его изолированность задела отзывчивое сердце.
— Здравствуйте, — сказала она, улыбнувшись какой-то далекой улыбкой. — Наконец-то новое лицо. Будем знакомы — Паула.
— Кальман, — приподнявшись, назвал себя композитор.
— Эммерих? — сказала дама и рассмеялась.
Он не понял причины ее внезапной веселости.
— Эммерих… К вашим услугам. Дома я — Имре.
Женщина снова засмеялась. Возможно, перед приходом сюда она выпила бокал-другой, чем и объяснялась эта беспричинная смешливость. Ее бледное с ореховыми глазами и тенями под ними, с мягкими чертами лицо не говорило о природной веселости, скорее — о глубоко запрятанной печали.
— Приятно быть тезкой и однофамильцем знаменитости?
— Не знаю, — серьезно ответил Кальман. — Мне не доводилось.
— Но вы же Имре Кальман? Или я совсем оглохла?
— Имре Кальман.
— Автор «Осенних маневров», что свели с ума старушку Вену? — Она опять засмеялась.
Недоумение Кальмана росло. Женщина ему нравилась, но сейчас в нем стало закипать раздражение.
— Да, да, да!.. «Осенних маневров» или «Татарского нашествия» — как вам будет угодно.
— Кальман — высокий блондин с волосами до плеч. У него романтическая внешность, и все женщины от него без ума.
— Точный портрет!.. Спросите этих господ…
— Они вечно всех разыгрывают. Надоело. Вы трепач, но симпатичный. Я люблю таких людей, хотя всю жизнь имела дело с горлопанами и устала от них. Только зачем вы врете? — И очень музыкально, поставленным голосом она запела: «Дас ист майн фройнд дер Лёбль».
В углу стояло миниатюрное французское пианино. Кальман подсел к нему и заиграл импровизированный вариант шлягера, переведя мелодию в вальс из своей оперетты. Он проделал это с редкой виртуозностью, украсив финал головоломными пассажами.
— Паула, — сказала женщина, протянув ему тонкую породистую руку; она не забыла, что уже называла себя, просто зачеркивала первое, несерьезное знакомство.
— Имре Кальман, — поклонился тот.
— Теперь я и сама знаю. Я влюблена в вашу музыку. Ни у кого нет такой свежести. Венцы надоели, они все повторяют друг друга.
— Тем горше разочарование… — сказал Кальман и покраснел.
— Разочарование — в чем?
— Исчез высокий романтический герой, любимец женщин.
— Ну и черт с ним! — прервала Паула. — Это такая скука — я знала бы наперед каждое его слово. Все высокие блондины одинаковы, как венские вальсы.
— Боже мой, вы дарите мне надежду… — Кальман опять смутился и замолчал.
Паула смотрела на него дружески, даже нежно.
— Какой вы милый! Вы еще не разучились смущаться. Договаривайте!
Раз в жизни надо уметь решиться, и Кальман со смертью в душе произнес:
— Уйдем отсюда.
Паула даже не оглянулась на своих спутников…
…Они шли по ночной Вене, выбирая тихие улицы со спящими деревьями.
— Мне нравится слушать, а не говорить, — убеждала Кальмана Паула. — А вы, наверное, чересчур намолчались в нашей Вене. Я же знаю всех этих людей: они начисто лишены способности слушать. Все сплошь остроумцы, блестящие рассказчики, спорщики, трепачи.
— Я не большой говорун, — признался Кальман. — Куда охотнее слушаю других.
— Тогда мы оба будем молчать.
— Это не так плохо.
— Но не с вами. Мне многое интересно. Вы блестящий пианист, но в легенде о Кальмане об этом не упоминается.
— Вы затронули мое больное место. Я мечтал стать виртуозом. А потом со мной случилось то же самое, что с моим кумиром Робертом Шуманом — отказал сустав мизинца. Один сустав, но все было кончено. Правда, в случае с Шуманом мир потерял неизмеримо больше, но для меня лично это оказалось тяжким ударом.
— А кто ваш главный кумир?
— Ну, как у всех венгров, — Ференц Лист. Но, если по секрету, — Чайковский.
— Скажите, Имре, как случилось, что вы выскочили, точно чертик из банки? Где вы были раньше?
— Писал серьезную музыку. Кроме того, дебютировал в качестве адвоката и позорно провалился. Потом плюнул на все и занялся своим настоящим делом.
— Вы совсем не похожи на автора легкой музыки.
— Вы хотите сказать, что я скучный человек?
— Нет. Серьезный. Это совсем другое.
— Легкая музыка — дело серьезное. И разве вы не замечали, что комики, юмористы, клоуны, паяцы, все профессиональные весельчаки — грустные люди… Скажите честно, я вам уже надоел?
— Нет.
— Вас ждет друг?
— У меня нет друга… Только прошу вас, не предлагайте мне дружбы.
— Почему? — огорчился Кальман.
— Потому что она уже принята.
— Вы пойдете ко мне? — сказал Кальман и умер.
— Конечно, — услышал он и воскрес.
— Вы будете первой… первой… — дыхание его пресеклось.
— Не станете же вы утверждать, что я буду первой женщиной в вашей жизни? — отчужденно сказала Паула.
— Нет, конечно. Но первой порядочной женщиной…
«Цыган-премьер»
Завоевать успех оказалось куда проще, чем его сохранить, а тем более развить. Кальман слишком заторопил путь к славе. Не дав публике оправиться от потрясения «Осенними маневрами», он наскоро сработал «Отпускника» и поставил в Будапеште. Нельзя сказать, что это был полный провал, но новых лавров молодой композитор явно не стяжал. Венский вариант — «Добрый товарищ», несмотря на серьезные исправления в либретто и перемену названия, постигла та же судьба. Поезд в Бессмертие оказался вовсе не курьерским, а пассажирским — со всеми остановками.
Склонному к панике Кальману уже мерещился материальный и моральный крах, бесславное возвращение по шпалам домой во тьму забвения. Но рядом была умная, преданная и мужественная Паула Дворжак, она не дала ему пасть духом, опустить руки. Кальман всегда придавал большое значение быту, Паула устроила его жизнь так, что и в минуты крайнего упадка сил Кальман не шел на дно. Они занимали скромное, но отмеченное артистическим вкусом Паулы жилье, на улице, носившей символическое, как считал Кальман, название Паулянергассе. Тут не было ничего, что связывалось у сына шиофокского зерноторговца с представлениями о богатстве: ни ампирной мебели, ни антиквариата, никаких хрупко-шатких безделушек, но красивый букет на столе, два-три офорта на стенах, яркая ткань, небрежно кинутая на диван, веселые занавески придавали неброскому обиталищу уют и даже изящество. И был вкусный, обильный стол — любимую ветчину он покупал собственноручно, остальное будто падало с неба, — крайне осмотрительный в денежных тратах Кальман не расщедривался на хозяйство. Но они жили, держали бестолковую, зато дешевую служанку-кухарку, не жалели крепкого кофе для либреттистов, изредка принимали друзей.
